Артем Белоглазов - Живи!
— Ты цела? Стеклом не поранило?
— Не… — всхлипывает она. — Не знаю-у-у… А тебя-а?
— Нет, кажется.
— Что это бы-ыло?..
— Взрыв. — Я с трудом поднимаюсь на ноги, в ушах еще звенит. Похоже, кому-то объявили войну. Да уж, «повезло»: угодили из огня да в полымя! От охотников удрали и вляпались неизвестно во что. Чую, будет жарко: черные воюют партизанскими методами.
— Вла-ад…
Оборачиваюсь. Ее лицо заливает кровь: на щеках, на лбу длинные порезы. Иринка трогает раны, губы кривятся, дрожат, из глаз скатываются слезинки. Руки иссечены осколками. Сердце обрывается, летит в бездонье, во мрак и стылую тишину. Мою Иринку! Посмели!.. Кто?!! Трепещущий мячик сердца прыгает к горлу, чуть не задушив. Срывается вниз. Воздуха! Х-ха… В глазах — красный туман. Сердце каменеет, оно — железный поршень. Тук! тук!! Насос сердца качает черную, ледяную ярость — из самых глубин иномирья, где в бетонных чащобах поджидает Бог, которому все должны.
— Живи! — хриплю я, и рваные края неохотно стягиваются. Лоб чистый, но щеки…
— Живи! — Ссадины на руках исчезают, а на подоконнике вянут и рассыпаются трухой цветы.
— Живи! — За стеной грохот: кто-то падает с истошным воплем. Из дюжины порезов остаются два: не очень глубокий на левой щеке и внушительный — на правой. Кровь так и хлещет, пятная кофту.
Я не смог исцелить дорогого мне человека! Впервые в жизни — не смог!
Ярость переполняет вены и артерии, распирает легкие, бьет фонтаном, требуя выхода.
— Живи! — Порез становится меньше. В доме напротив с убийственным треском рушится балкон.
Меня шатает, в боку колет, я задыхаюсь и дико оглядываюсь вокруг, осознавая, что удержался на самой кромке, еще чуть-чуть, и… Под обрывом колышется вязкий кисель небытия. Прогорклая, скисшая ярость стекает в бездну. Я понимаю: мне несказанно повезло. А «темное я» усмехается: погоди, Влад, куда ты от меня денешься? В следующий раз…
Заткнись, скотина! Убирайся в свой зловонный омут!
Я измочален, обескровлен и раздавлен. Я — как выдавленный тюбик. Но надо действовать! Через не могу, сцепив зубы. Подхватываю Иринку — ей лучше, много лучше, она упирается, не хочет вставать и ревет, ревет. Тащу девчонку в ванную, промываю раны, мажу йодом из аптечки и заклеиваю лейкопластырем. Иринку не узнать. И мне в голову приходит здравая мысль.
— У меня останется шрам… — плачет Иринка. — Ты меня разлюбишь…
— Дура! — ору в сердцах. — Не разлюблю я тебя!
— То есть ты меня любишь?.. — тут же спрашивает она.
— Нужно сматываться, пока не нагрянули полицейские! Допрашивать станут всех. Если начнут устанавливать личность, если придерутся к документам, а документы у нас сама знаешь какие — всё, швах!
— Надоело бежать, — стонет она. — Опять бежать… это я виновата, да?
— Глупая, — обнимаю ее. — Ни в чем ты не виновата. — На душе тягостно и мерзко: только жизнь хоть немного образовалась, наладилась…
— Нам не скрыться…
— Не бойся, этот кавардак даже на руку: отвлечет внимание от «прислужников чужака».
Я заскакиваю на минутку к вдове, проверить, как она. Старушка скорчилась на полу, возле лежит фотография в деревянной рамочке, вдова накрыла ее непослушными пальцами.
Всё из-за меня! Из-за меня! «Живи», сказанное в шаге от бездны, звучит иначе. Даже мысленно я не смею произнести его. Бедная старушка. Если «живи» окончательно превратится в…
Присматриваюсь к снимку: с пожелтевшей карточки — моложавый, подтянутый, в парадной форме с кортиком на бедре — улыбается… Прохазка.
— Муж… — шепчет вдова побелевшими губами. — Пропал без вести, еще когда ребята мои…
Полиция прибывает очень быстро, быстрее, чем мы успеваем улизнуть из квартиры. Нас задерживают на выходе из парадного. Улица с двух сторон перегорожена полицейскими машинами и телегами. После взрыва здесь галдеж и столпотворение. Перепуганные жильцы высыпали кто в чем и глазеют на обвалившиеся стены. Дом, где размещалась пекарня, накренился, просел. На месте пекарни — впечатляющая своими размерами дыра, везде рассыпан битый кирпич, тлеющие головешки, доски, мусор. Из пролома валит жирный чад, вспухает грязными клубами. Вверх взметаются языки пламени, и ветер уносит струи дыма к ясному, безоблачному небу.
Погорельцы голосят и причитают на все лады; они с котомками, баулами, тючками, в которые понапихано нажитое за долгие годы имущество. Главы семейств, отважно закрыв лицо полами курток, ныряют в полуразрушенный дом, чтобы спасти от огня уцелевший скарб. Подоспевшие пожарные разворачивают напорные рукава, хлещут из брандспойтов по обгорелым стенам. Вода заливается в окна, накрывает огонь, и пар с шипением ударяет в стороны. Вода тугой струей гуляет по карнизу и висящим на честном слове балконам. Вода течет на дорогу, где, мешаясь с углями и пеплом, собирается в мутные лужи. Среди бурого месива яркими кляксами цветут разбитые горшки с флоксами, геранью и хризантемами. Тягостное зрелище.
Свидетелей опрашивают офицеры и люди в штатском: желчные, крикливые, с крысиными повадками. По счастью, мы попадаем к человеку из полиции. Слава богу, нас ни в чем не подозревают и не опознают как разыскиваемого целителя Влада и его «подельников». Еще бы — я, весь обклеенный пластырем, держу под локоть такую же «мумию». Иринка, бледная, с каплями пота на висках, тяжело наваливается на меня и дрожит. Последние события доконали ее.
Допрос ведет лейтенант с обрюзгшим лицом и залысинами на лбу. Он ежеминутно снимает фуражку и промокает плешь носовым платком.
— Документы, — устало басит офицер.
Я сую ему под нос временную справку, выданную мэрией какому-то Оскару Требичке. Справка настоящая; полицейский отрывает от тугого рулона на поясе бумажный лоскут и принимается записывать наши показания. Лейтенанта интересует каждая подробность, но я думаю только о том, как бы отвязаться от него, нервничаю и оттого путаюсь. Офицер, похоже, списывает это на шок. Так и есть, но я еще больше взвинчиваю себя и, подыгрывая лейтенанту, устраиваю маленькую истерику.
— Господи, какая трагедия! — Я заламываю руки и пускаю слезу. Это не трудно: меня и в самом деле трясет. — Сколько людей пострадало! Мы с Вероникой чуть не погибли! Кому такое в голову пришло — взрывать пекарню?
— Террористам, — бубнит лейтенант, черкая на бумаге. — Снимаете комнату?
— Да, у вдовы Кошеньяк. С племянницей. Какой ужас, господин офицер!
— Давно?
— Нет, с прошлой недели. Беда-то какая!
— Откуда прибыли?
— Из Трапен. Я не усну. Всю ночь спать не буду. Так шарахнуло, так…
— Работаете?
— Сегодня собирался подать заявление на биржу труда. А что теперь? Никакой работы! Сплошные расходы! А лекарства, господин офицер…
— Имеете что-то сообщить следствию? — грубо перебивает лейтенант.
— Э-э… нет. Боже, ну и кошмар. Зачем террористам взрывать пекарню?!
— Есть мнение, что там размещался запасной штаб охотников. Террористы, обознавшись, приняли его за настоящий и… ч-черт! — Полицейский багровеет, комкает исписанную бумагу. — Забудьте, что я сказал! Давайте, проходите, нечего тут. Не мешайте дознанию!
— Извините, г-господин офицер.
Расшаркавшись, бочком шмыгаю в узкий проулок и тащу за собой заторможенную Иринку. Не нравится мне ее поведение. Впрочем, я и сам не лучше. К врачу бы сейчас, на осмотр.
— Влад, так опротивело бегать… — Пальцы у девушки холодные, зрачки сужены. Она явно не в себе. — Мы бы жили в маленьком домике у моря… я бы готовила завтраки… Так больно, Влад, и знобит…
— Потерпи, милая, на Савичковой улице аптека. Скоро уже. Купим мазь, таблетки, заживляющий пластырь. Спрячемся… — Мне дурно: что за подлая натура? Откуда эта трусость?
Оттуда, Влад, что на другом конце — ненависть. Выбирай.
Руки от злости сжимаются в кулаки.
— Ты же… целитель.
— Ир, что-то плохо мне, еле иду. И я боюсь… лечить. — Очертания домов плывут, вижу, будто сквозь туман, пелена, красная пелена перед глазами. Голова гудит медным колоколом. ХВАТИТ УДИРАТЬ!!! Я не заяц! Нет, я заяц, но хищный, способный оборачиваться чудовищем. Я — марионетка. Когда марионетку пугают до обморока и загоняют в угол, появляется кукловод. Он входит по-хозяйски, как пальцы в удобную, разношенную перчатку, и живет мной — здесь — по законам чужого мира, мира, в котором всё дозволено. Я боюсь, что сознание вот-вот затопит чернота, и вместо того, чтоб лечить, я стану убивать. Всех. Не разбирая. Достаточно лишь крика: хватайте целителя! И я сорвусь…
Я глубоко дышу и кусаю губы, я сдираю костяшки пальцев о шершавые стены, рычу и вою.
Становится легче.
Аптека на Савичковой улице закрыта: табличка извещает, что время работы — с девяти до шести. Мы ждем на влажной от росы скамейке. Я прижимаю девушку к себе, трогаю лоб: Иркин лоб горячий, ее лихорадит. Она точно нездорова. Я вылечил порезы и навредил в другом? Что же делать?! Денег на больницу нет. Обратиться в отделение скорой помощи? Но я не смогу обойтись без документов. Без настоящих документов, а не тех купленных на толкучке бумажек, которые предъявил вдове при вселении. От полицейского мы отделались чудом.
