Борис Стругацкий - Двадцать седьмая теорема этики
Вряд ли. С чего это вдруг? Где опасность? Где преграда моим планам и каким?.. Да отдам я им машину! Одну — вообще без разговоров. А настаивать будут, так и обе. До базы — пяток километров, пешком дошкандыбаем как миленькие. Неужели убивать друг друга станем из-за этого?.. Вот то-то и оно: «неужели». Это Я в такой вот ситуации не стал бы никого убивать, а что решит мой Фатум, один только Фатум и знает. Если. If anybody. А может быть, и Он не знает. (Знает ли монетка, орлом или решкой она сейчас упадет?) Рука Судьбы полезная штука, но иногда раздражает и унижает, как и всякая Рука — чужая, волосатая, бесцеремонно отеческая, опекающая, проталкивающая и поддерживающая…
Странно, что я ничего не боюсь. Вот уже много лет. Это неправильно. Правильно, если Родитель Страха сам испытывает страх, и чем больше страха он внушает, тем страшнее становится ему самому. Так всегда было, и это нормально. Я — исключение. Тут что-то неладно. Патология какая-то. Я давно это чувствую, но сам понять ни причин, ни сути не могу, а посоветоваться не с кем. Нет на свете того врача, которому можно было бы пожаловаться на такие симптомы…
Черт подери, где же этот шлагбаум, наконец? Пора бы уже… «Или в лоб шлагбаум влепит мне… какой-то инвалид…» Какой? «Усталый»… Нет. «Унылый»? Нет. «…Мне беспечный инвалид…» Нет. Вот черт. «Иван, ИЛИ В ЛОБ ШЛАГБАУМ ВЛЕПИТ МНЕ какой-то ИНВАЛИД. Какой инвалид?» Ванечка, вовсю орудуя органами управления, только фыркнул: «Мне бы ваши заботы, гражданин начальник», и тут Кронид позвал:
— Первый, Первый, я Кронид, как слышите меня?
— Хорошо вас слышу, Кронид. Говорите.
— Докладываю данные по Вакулину. «Герб Ульянович. Шестьдесят третьего года рождения. Образование среднее, специальное, слесарь…»
— Давайте только самое существенное.
— Слушаюсь. Афганец. ВДВ. Сержант. Участник военных действий в Карабахе, Приднестровье, Боснии, и так далее. Последнее участие — Кандым. Зачинатель «белого движения». Сопредседатель Союза Фермеров, организатор боевых фермерских дружин. Крупный землевладелец, организатор сети баскер-ферм. Числится в розыске. Дважды был под следствием, каждый раз отпускался под залог, а следствие прекращалось за недостаточностью улик. Обвинения…
— Стоп, — сказал он. Он увидел шлагбаум. — Спасибо. Все. Вхожу в контакт.
— Удачи вам.
— Спасибо. Отбой, — он, не глядя, но осторожно положил черное яйцо микрофона в гнездо…
Так. Майкл стоит. Мертво вспыхивает синий маячок. Фары. Прожектор. Несколько прожекторов, может быть, все… В белом свете — полосатый шлагбаум. Закрыт. Людей не видно. Вообще никого и ничего не видно, кроме шлагбаума и мрачной массы зарослей. Никакого движения. И тишина. Только двигатель шелестит. «Или мне шлагбаум влепит в лоб угрюмый инвалид…» Нет, имеет место, все-таки, какое-то движение — слева от Майкла. Красные отсветы какие-то… Или это блики на стекле?.. «…В лоб сейчас шлагбаум влепит мне бездарный инвалид…»
И вдруг — словно мерзлые кусты сдвинулись и поплыли — пошли перемещаться по-над дорогой — вертикальные светлые и темные полоски, будто это голова закружилась и в глазах повело. «Гос-с-с…» — едва слышно просвистел Ванечка над ухом…
Чудовищное, неестественных размеров, животное. Почти невидимое. Вернее — почти неразличимое. Желто-серое в черную поперечную полоску — оно останавливалось и тотчас же сливалось с пейзажем. Воображение отказывалось воспринимать его как реальность. Бред — да. Галлюцинация — да. Игра смутных теней на мерзлом голом ивняке. Страшная Лошадь… Конь Блед. Что угодно, только не реальность. Не бывает такого, и быть не может…
Но это была реальность. Оно было. Здесь. Рядом с машиной. Оно СМОТРЕЛО. Башка. Тускло-красные тлеющие глазки исподлобья. Кривой неприятный рот… Не пасть, а рот. Не голова, не череп, а — башка… И запах вдруг откуда-то появился. Запашок. Гнили. Или смерти… Или — страха. Если бы у страха был запах, он был бы именно таким… Запашок, от которого леденит скулы… Значит, у страха ЕСТЬ запах…
— Кто это, Босс? — прошептал Ванечка — губастенький, маленький и враз осунувшийся, как перепуганный школьник.
— Молчи, — сказал он ему, еле шевеля губами. — Это — баскер. Молчи, он слышит…
Говорили, что их надо кормить человечиной. Трупами. Которые уже тронулись.
Говорили, что клыками они рвут железо, а когтями вышибают лобовые стекла автомобилей. Одним небрежным движением лапы.
Говорили, что они понимают человеческую речь. Что они слышат биение сердца на расстояние больше километра. Что они видят сквозь туман, как локаторы. Что они могут дышать под водой. Но зато обоняния у них, говорили, нет. Совсем. И у них нет голоса. Они молчат. Только иногда — редко — СМЕЮТСЯ.
Говорили, что они слушаются только детей, не старше тринадцати лет. Взрослых они не считают хозяевами, взрослых людей они считают едой. Невкусной, правда. Взрослых они считают — КУЛИНАРНЫМ СЫРЬЕМ.
Говорили, что они в каком-то смысле разумны. Но дело, видимо, обстояло даже хуже того: «Разумны? — сказал однажды Виконт, угрюмо усмехаясь. — Они не разумны. Они — БЕЗУМНЫ».
Баскеры были выведены специально для охраны. Они были идеальными охранниками. Их с большой охотой покупали некоторые страны строгого режима. Прекрасная статья экспорта! Баскеры не размножались. Баскера можно было только ВЫВЕСТИ, создать, сформировать, СЛЕПИТЬ — штучная работа, и как это делается, знали только владельцы баскер-ферм, причем далеко не все. В России вот уже пяток лет торговля баскерами была запрещена. Сами баскер-фермы существовали где-то на крайнем краешке юридического пространства. Но фермеры не знали лучшей защиты от бродяг и бомжей, от шустрых напористых спецбригад, опустошающих поля, и от мафии, стремящейся взять под контроль каждого вольного земледельца. Дело в том, что баскера практически невозможно было убить. Он ВИДЕЛ пули. И снаряды. И тем более — медленные самонаводящиеся ракеты…
Разумеется, их надо было запретить. Еще вчера. Пока не поздно. Пока мы еще целы в наших домах. Пока мы их еще не заинтересовали по-настоящему. Пока они еще не научились пользоваться нами. Пока не все они еще не сообразили, что свежее, которое им так не нравится, совсем нетрудно превратить в протухшее, которое они обожают…
Баскер все смотрел на них тлеющими глазами — высокомерно и равнодушно, а где-то там, на окраине обморочного мира, надрывался криком Иван Сусанин: не надо… Хозяин… жуткое же дело… добром надо разойтись, добром!.. И вдруг мегафонный голос проговорил ниоткуда:
— Хозяин, коли ты здесь, так откликнись. Чего в молчалку играешь?
Он медленно, как в воде, протянул руку и включил внешнее оповещение.
— Я здесь, — сказал он.
— Здесь он, видите ли, — произнес голос язвительно. — А зачем ты здесь, спрашивается? Чего тебе от нас понадобилось?
— Ничего.
— Так а чего тогда приехал? Предвыборную агитацию среди нас проводить намылился? Так это — мертвый номер.
— Нет. Я вообще не к вам. Я — в институт.
— Зачем?
Все тебе объясни, подумал он. Все тебе расскажи… Баскер тоже внимательно слушал. Он подошел совсем близко и вдруг — опустил башку, положил ее косматым подбородком на капот, не отводя страшного своего взгляда ни на секунду. На кого он смотрел? И что он, собственно, видел, что он мог видеть сквозь фотохромное стекло?..
— Эй, Хозяин? Чего замолчал? Неужели же соврать собрался? А ведь про тебя в газетах пишут, что, мол, никогда не врешь.
— Там мой друг. Он умирает. Я могу его спасти.
Он вдруг понял, по наитию какому-то внезапному, что сейчас можно и нужно говорить все, что захочется. Без размышлений и расчета. Что слова сейчас ничего не решают. Решает что-то другое… Собственно, все уже решено, и при этом — еще до начала разговора. Сейчас поедем дальше…
— Ничего себе, придумал! Да ты разве врач?
— Нет. Но я умею его вытаскивать. Оттуда — сюда.
— Экстрасенсор, что ли?
— Да, пожалуй.
— Меня экзема вот замучила, — сказал голос с усмешкой. — Не поможешь?
— Нет. Я умею помогать только одному человеку.
— Хе. Чего же ты тогда в президенты целишься? Это же надо миллионам помогать…
На это он отвечать не стал. Он смотрел в красные глаза зверя и старался отогнать привязавшуюся вдруг мысль, что это ОН говорит, баскер, а никакой не Гроб Ульяныч. Нет на свете никакого Гроб Ульяныча с мегафоном — сидит Зверь и разговаривает железным шелестящим голосом, насмешливо и равнодушно-язвительно — только влажные кривоватые губы слабо шевелятся…
— Молчишь? А вдруг выберут? Что тогда делать будешь, Честный Стасик? Налоги дальше задирать?
— Не знаю. Может быть.
— А с ценами на зерно что будет? А с баскерами что будешь делать? Запретишь?
— Не знаю пока. Это все мелочи, Герб Ульяныч. Буду искать оптимальное решение.
— А с чиновниками? Тоже — оптимальное?
— Разгоню к черту. Я люблю их не больше вашего.
