журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич
И самое неясно-жуткое — (что теперь я могла бы назвать словами) — бесконечность замкнута!
Прекрасно лето на даче. Огромные корни, смоляные, желтые, под рукой чешуятся, вороха иголок, желтых, душистых, мягко колются;
в ложбинах папоротники, и если лечь на землю, над лицом — крыша плоская, сквозь нее небо, плоское, тонко вырезанное в свет и тень;
в дальнем углу, у самого забора заросли крапивы, яркозеленые, ядовитые, несминаемые.
Мы принадлежим: панамкам; беседкам, изукрашенным в бумажные фонарики, — сами же делаем; песенкам хором:
„посею лебеду на берегу“,
не пою, плачу, еще бы:
„посеяли беду на берегу";
мертвым часам; завтракам — обедам — полдникам — ужинам; территории:
„за территорию не выходить"
„уборка территории"
„родителей на территорию не пускать", —
(встречи с родителями через забор).
Люблю банные дни. Баня за территорией.
Из бани домой тянемся одни, сами.
Идти можно долго, останавливаясь, где хочется, даже на крутом берегу реки. По реке плывут кусочки коры и сосновые иголки. Иногда в воду скатываются комья глины, и тогда долго расходятся мутные пузыри.
Летом со мной на даче Валька и Женька. Они быстрее общительны, меня включают в игру, как мы говорим, и часто выключают.
Зовут „косая" за раскосые глаза. В праздники меня всегда наряжают китайцем.
Валька, красивая, золотистая, властная, Куминова, кумир мой ...вдруг становится моим покровителем.
Мы „смельчаки" — штат ее.
Я — первый смельчак, готовность на все, — не сделаешь, твою маму повесят на Красной площади.
Валька же — мое самое счастье. Только она знает мое папоротниковое королевство, она там моя королева.
* * *
Готовится праздник „7 ноября".
Бабушка стряпает большой пирог с капустой.
Мы с Папой грызем кочерыжки.
Ленка в эти наши общие дни какая-то отчужденная. Всегда сидит в своем углу,
(мне тоже хочется такой угол: кровать слева от окна, рядом стол, на столе лампа под зеленым абажуром, деревянный стакан с очень красиво и остро отточенными карандашами, в столе, я знаю, — замечательный изящный ножик с медными ободками. На самом деле мне хочется именно этот угол и сидеть там Ленкой),
всегда читает книжку.
Мама дарит подарки. Это что-нибудь самодельное. Я только теперь могу представить, как она сидит поздними вечерами, когда мы спим, и неумело, очень кропотливо, со сдержанным, но неизменно элегантным каким-то вкусом шьет платья моей кукле, или клеит корзиночки для леденцов, или одно единственное яблоко, разрезанное нам с Ленкой пополам, укладывает на блюдечки из серебряной бумаги с картинками по сказке: „покатилось яблочко наливное по блюдечку золотому, и открылась дальняя чудесная страна".
С Папой мы раздвигаем стол, вкладываем две доски, стол вытягивается в длину слова гостепри-имный, я стаскиваю стулья, смотрю, как Папа разливает по бутылкам самодельное смородиновое и черемуховое вино.
Приходят наши друзья Надеевы — любимый веселый Надеев, я бросаюсь к нему на шею, мы теперь как-то редко видимся; тетя Шура с Валькой и Женькой; тетя Градя и дядя Федя Вовки — это у них такая фамилия Вовки, они тоже живут в нашем доме, тоже наши друзья, ихтиологи, иногда дарят мне маленьких белых рыбок в банке; Ольга Гавриловна — Мамина подружка, ласковая, ах, как она поет, — тетя Оля.
Бабушка несет пирог к столу, вдруг не может сдержаться, плачет, —
ее сына Толю убили на войне,
и роняет пирог на пол.
(Мне часто снится Толя — бабушкин сын, мне было всего несколько месяцев, когда он ушел на фронт, говорили, что он меня любил.
Мне снится, что Толя возвращается, и я просыпаюсь в сладких слезах: „Бабушка, Толя приехал!"
я даже помню напряжение, с которым, пробиваюсь сквозь сон, как бы равное тому напряжению, когда нужно вернуть выпавшее из памяти слово: еще чуть больше захотеть, — и вот он, Толя! живой! вернулся!)
Нам, ребятишкам, наливают немножко вина с водичкой, Надеев пляшет с нами:
„ Топор-рукавица,
Рукавица и топор".
Сквозь мягкий плавающий сон я еще долго слышу:
„Прощай, любимый город,
Уходим завтра в море..."
— красивый голос тети Оли над нестройным хором, а капитан — седой большой дядя Федя, такой добрый.
Мама подходит меня поцеловать.
* * *
У нас есть одна пара коньков „снегурочек", навсегда привязанных к старым валенкам, — привязывать трудно.
С коньком на одной ноге мы мчимся с Валькой по двору и везем за собой санки, в них Женька с морозными яблочными щеками, в башлыке, погоняет нас веткой и распевает:
„Пара гнедых
Э-эх, пара гнедых..."
Мы делаем крутой поворот и вытряхиваем ее в сугроб.
Или бежим, раскинув руки, как самолеты, и на нас сыплются снежинки. И ото счастливое таяние снежинок на распаленном лице.
Наверное прибегает кто-то еще из ребят, нас зовут смотреть, как задавило собаку трамваем. Я помню ужас, с который ожидаю увидеть. Ужас не имеет формы. Собак я хорошо знала. Там должна быть собака, и с ней что-то такое огромное, недозволенное. Я даже удивилась, что собака оказалась обычных размеров, когда мы уже стояли над нею кругом. Она лежала, и туда, где живот, нельзя было смотреть. Я не могла оторваться от оскаленного рта, так что были видны немножко десны.
Их заносило снегом.
Кто-то из ребят постарше стал ругаться, и мы кинулись бежать, — сколько бы еще мы простояли в оцепенении?
Не знаю, куда делись все.
Я сижу за какими-то ящиками в подвале, слезы не текут, я не сразу понимаю, что повторяю, неистово повторяю ругательства, которые говорил тот. Они носятся во мне, убивая пустоту, а когда замечаю, не остается и их.
* * *
Нас ведут в настоящий театр (он только что открылся). На балет „Доктор Айболит".
Дух замирает с первых ступеней, от входа между высоких колонн. Сначала я даже не могу разделить зрительный зал и сцену.
Красные кресла ярусами поднимаются к потолку, по верхнему кругу под огромным куполом — белые фигуры богов в нишах.
Мерно царственно гаснет люстра.
Я не очень понимаю, что там происходит в светлом прямоугольнике.
С началом второго акта меня вдруг поражает момент открытия занавеса.
Мама напрасно пытается навести меня на действие:
— Смотри, вон за Доктором гонится Бармалей,
