Сорока на виселице - Эдуард Николаевич Веркин
Я поспешил к ховеру.
– К тебе там отец прилетел. Ждет…
Костя махнул в сторону станции.
Костя смотрел на меня странно. Вернее, никак не посмотрел, мимо смотрел. Я испугался. Мама сейчас на Меркурии, это не Япет, но и на Меркурии всякое приключается, гейзеры, плавни, солнце опять же в последние годы активное, вон как слепни развелись…
Вряд ли. Если бы что-то случилось на Меркурии, давно бы сообщили, зачем отцу прилетать лично? Значит, другое.
Я выдохнул.
Если не Меркурий, то воспитание. Примерно раз в год отец пытается меня вразумить, это у нас в семье традиция. Последний раз прилетал семь месяцев назад, что-то он рано, еще не время…
– Понятно, – сказал я.
– Как Хромой? – спросил Костя.
– Безобразничает немного. Обрати внимание.
Костя легкомысленно кивнул.
– Ты проследи за ним хорошенько, – настойчиво попросил я. – А то третьего перевоспитания он не переживет, у него и так нестабильность.
– Э…
Костя почесал голову.
– Может, петлю поставим? Или трещотку? Давай подвесим трещотку, пусть немного побегает…
Я представил, как Хромой носится по окрестностям с трещоткой над головой.
– Да не надо трещотки, он сам исправится, я потом прослежу. А ты лучше с Рыжим… с главным этим… держись осторожнее, – посоветовал я. – А то как в прошлом году получится.
– Ну да, как в прошлом не надо… У тебя, кстати, что-то с костюмом, сияешь.
Костя постучал мне по плечу.
– Опять зеленым?
– Угу. Соты, похоже, выгорают, пора рефрактор менять.
– Поменяю, – пообещал я.
– Поменяй-поменяй, а то опять пойдут слухи про плазмоидов… нам тут еще криптологов не хватает, Кирилл взбесится…
Это точно, в прошлом году криптологи надоели. И вообще, Кирилл криптологов не переносит, если они опять сюда сунутся, Кирилл наверняка возьмет отпуск…
– Ну я пошел.
Костя отправился в сторону трапперов, а я забрался в ховер и полетел на станцию, хотя тут и лету никакого, вверх-вниз.
Отца я увидел издали. То есть с высоты. У моего отца есть редкое умение – быть заметным, он идеально заполняет пространство, мама до сих пор советует ему играть в любительском театре и иметь успех. Отец стоял на стартовой площадке и смотрел на меня. Неодобрительно, одобрительно он никогда не смотрит.
Из здания спасательной станции показалась еще одна фигура. Брат. Поднялся из своих излюбленных глубин и прибыл на Путорану, необычайно удачный день. И не сбежать. Некуда бежать, я почувствовал сильное желание вернуться к трапперам, зачем я вообще снялся с маршрута?.. Мог бы вчера по-человечески провалиться в топь, у нас тут много хороших топей.
Отец помахал рукой.
Я поставил ховер в дальнем углу площадки. Мог бы вчера по-человечески – угореть у костра. Схватиться с Хромым, получить пару царапин, пару сломанных ребер, лечь в медотсек, у профессии спасателя столько преимуществ, надо их хоть иногда использовать. Спастись можно и сейчас. Вернуть маскировку и потихонечку удрать, а ховер мог и на автопилоте вернуться… Соты сияют зеленым, заметят. Да и стыдно. И брат… будет потом всем рассказывать, что я малодушно удрал, притворившись невидимым.
Я откинул фонарь и спрыгнул на песок. Отец и брат подошли.
– Нам надо поговорить.
Отец улыбнулся, обнял. Я заволновался – отец никогда меня не обнимал.
– Рад вас видеть…
Вряд ли мама. Если бы мама, брат не прилетел бы.
– Нам надо поговорить, Ян, – повторил отец. – И лучше сделать это не здесь… Я побеседовал с твоим начальником, он тебя отпускает.
Вернусь, Кириллу не поздоровится.
– Куда отпускает? – спросил я.
– Домой. На три дня.
– Я не хочу на три дня, у меня шатун-людоед…
– Ян! – отец слегка повысил голос. – Это серьезно. Более чем серьезно! Тебя вызывают…
Из здания станции вышел Кирилл со стаканом чая, лимонным пирогом, с явным намерением насладиться полдником и сценой из семейной жизни.
– Давай поговорим… не здесь, – отец покосился на Кирилла. – Это весьма деликатный вопрос…
Брат громко высморкался. Кирилл вернулся на станцию.
– Нам пора, – сказал отец. – Я хочу быть дома к вечеру.
Подавиться камнем, в принципе, несложно.
Через пять минут мы шли по каньону над рекой, над зелеными берегами и серыми скалами, скалы задирались по сторонам, отчего казалось, что ховер скользит по огромному желобу.
Отец молчал. Брат молчал, он вообще пока ничего не произнес, поглядывал на меня… с сожалением. И сморкался, хотя простуженным не выглядел, сморкался тоже с сожалением.
Скоро каньон стал широкой долиной, а река – озером, над ним тряска усилилась, отец прибавил высоты и поднялся над уровнем плато.
Изъеденный язвами и морщинами миллиардов лет горб древнего мира… Каждый раз, когда вижу Путорану с высоты, я чувствую время, я словно смотрю в лицо вечности, с трепетом и почтением… Так говорил Кирилл, а я никакой вечности не чувствую, красивые горы, красивые каньоны, и все тут, думаю, и Кирилл это где-то вычитал.
Отец все еще молчал.
Когда он так молчит, лучше переждать, да и не до разговоров ему – после взлета отец сосредоточенно боролся с управлением и с воздушными ямами, отчего ховер трясло и мотало сильнее.
Над Путораной всегда трясет, и зимой, и летом. Это из-за арктических масс, они разгоняются, скатываясь с полярной шапки, сжимаются и густеют на северных отрогах, вдавливаются в каньоны и долины, текут над плато, смешиваются с влагой, кружатся омутами, бьют неожиданными воздушными фонтанами, закручиваются твистерами, атмосферная карта здесь похожа на калейдоскоп, ситуация меняется ежесекундно. Именно поэтому у нас никто на ручном управлении не ходит, удовольствия мало, но отец, как всякий центральный житель, чистосердечно презирает автоматизацию и ховером управляет сам.
Плохо управляет, ориентируется по солнцу, слишком к северу забрал, минут двадцать до дому потеряем, не меньше.
– Лучше взять чуть левее, – предложил я. – То есть восточнее, вон над той речкой.
Отец не ответил. А брат высморкался громче. Простуда. И бледный. На Сайпане все загорелые, коричневые, а брат бледный, наверное, из глубины совсем не поднимается, сидит на дне.
Сидит на дне, а нервный.
Все-таки стоило поломаться с Хромым, подумал я. А трапперы меня бы спасли и выносили три дня из болот, чувствуя себя героями, а я бы отдыхал на самодельных носилках и…
Опять высморкался. Кажется, брат растерян, обычно он все же держит себя в руках. Хотя бы какое-то время.
Я не разговаривал с братом… два года, с последней драки. Точнее, он со мной не разговаривал, я тогда победил. А я ему четыре письма на дно отправил, а он не ответил.
Ладно.
Я отвернулся и стал смотреть вниз.
Вода. Лес. Солнце.
