Андрей Кокоулин - Начнём с воробышков?
Перфилов замолчал, чувствуя, что и сам не верит в то, о чём говорит. Надо как-то убедительнее. Доходчиво.
— Убивать нельзя, — сказал он.
За шиворот ему упала дохлая козявка.
— Вовка, злиться — это самое последнее дело.
— Почему? — спросил вдруг Вовка.
Светлые глаза мальчика пронзили Перфилова насквозь. Он смешался.
— Ну, потому что… Это разве кому-то помогло?
— У вас всё хорошо, дядя Руслан?
— Ну, нет… Могло бы быть лучше, — честно ответил Перфилов.
Вовка шмыгнул носом.
— А разве вы не злитесь, когда у вас не всё хорошо?
Перфилов вздохнул.
— Злюсь. Но это другое. Я не убиваю, когда злюсь, всяких мух там или паучков.
— А откуда вы знаете?
— Так нет у меня такого дара, — сказал Перфилов. — Чтобы как ты — чик!..
Он наставил палец на ползущего по песку с вкраплениями кварцевой крошки тёмненького, бестолкового жучка. Насекомое с готовностью растопырило лапки и прекратило двигаться. Перфилов, побледнев, перевёл взгляд с жука на свой палец и спрятал руку за спину.
Вовка расхохотался.
— Вы сами-то, сами!
— Нет, это, наверное, от тебя, просто с моим жестом совпало.
— А я уже не злюсь.
Они помолчали.
Вовка легонько принялся раскачиваться, отталкиваясь носками сандалий от земли. Перфилов чуть помог ему, ладонью надавливая на один из прутьев.
— А что вы делаете, когда вам больно? — спросил мальчик.
— Ну… — растерялся Перфилов. — У каждого свой способ. Так сразу и не скажу, что делаю. Замыкаюсь в себе.
— И плачете?
— Бывает, и плачу.
— Я тоже плачу, — признался Вовка. — Только так девчонки лишь делают.
— Почему это?
— Дядя Коля говорит, что мужики не плачут. Они стискивают зубы — и напролом.
Вовкин сандалет взрыл песок, похоронив несколько мёртвых жучков.
— Может быть он и прав, — сказал Перфилов.
— Значит, злиться можно?
— Понимаешь… От твоей злости, получается, страдают всякие жуки и мухи, которые в этом совсем не виноваты.
— Ну и что? — насупился Вовка.
— Это не правильно.
— А когда тебя не любят, это правильно? — выкрикнул мальчик, соскочив с качелей. — Когда папки нет, а дядя Коля есть — правильно?
— Погоди!
— Вы вообще сами, дядя Руслан, правильный?
Перфилов хотел было возразить, но запнулся, вспомнив себя у раковины.
— Мы же не обо мне! — крикнул он.
Правда, Вовка уже успел сбежать за угол дома.
Перфилов опустился на сиденье. Дурацкая вышла беседа. Не умеет он с детьми, и с необычными детьми — в особенности.
И куда теперь? В набат бить?
Латентный суицидник протестует против смерти насекомых? Ну, плохо Вовке. А кому хорошо? У него самого ярких моментов в жизни…
Перфилов задумался.
Ну, да, что-то яркое было только в детстве. Многое, конечно, вытерлось уже из памяти, но пронзительное ощущение леденцово-жёлтого света осталось.
У него было двое родителей, и ни один из них не пил как Вовкина мать. Другое дело, что они быстро ушли из его жизни, отец — от рака, мама — тихо, от микроинсульта.
Перфилов вытер непрошеные слёзы, оттолкнулся ногами. Над ним заскрипели кольца. Сидеть было тесновато, не под его, взрослое тело сделано.
Вперёд-назад, вперёд-назад.
Если, конечно, одними насекомыми дело ограничится, то и Бог с ним. Всякое бывает. Вырастет Вовка, исчезнет дар.
Дети — это дети, они всё остро переживают, верят в чудеса, сказки и оживающие по ночам игрушки. С возрастом острота притупляется, надрыв уходит, жизнь потихоньку начинает лепить что-то своё из маленьких заготовок, пускает в рост, ломает голоса, в седьмом классе это уже идиоты, озабоченные лишь особями противоположного пола, напялившими топики и короткие юбки.
Перфилов резко затормозил качели тапками. Не о том. Куда-то его не туда. Вопрос: что делать с Вовкой? Конечно, у него есть мать. Надо, наверное, поговорить с ней. Только я же для неё извращенец. Не на гитаре же ей играть. Ещё хахаль её…
Перфилов прижал пальцы к ударенной вчера брови. Нет, не болит уже, прошло. Но ведь он же, сука, опять сунется, как бы на защиту.
И вообще надо это мне?
Он сунул руки в карманы куртки и застыл, почему-то самому себе напоминая воробышка. Немолодого, пожившего, одинокого. С каких не начинать, а заканчивать надо. Что за присказка дурацкая? С воробышков, видите ли…
— Иди вон покачайся… — услышал Перфилов.
Голос, впрочем, резко оборвался. Как понял Перфилов, обладательница голоса заметила, что место занято взрослым. Он, правда, не пошевелился, даже когда по-утреннему длинная тень прочертила песок перед качелями.
— Кого ты здесь ждёшь, учитель? — спросила тень.
Перфилов повернул голову.
Вовкина мать, нечто подковообразное изобразив губами, с презрением смотрела ему не в глаза даже, а куда-то в грудь, в шею. Вовка стоял и как бы с ней, и как бы отдельно, за ней, но чуть в стороне. Лицо его было страдальчески искривлено. Вовка переживал и стыдился.
По сравнению со вчерашним появлением на пороге Перфиловской квартиры, Вероника Павловна была причёсана и напомажена. Фигуру её облегал кремового цвета плащик. Пьяная одуловатость спала с лица. Глядя на неё, Перфилов подумал, что она — молодая ещё, в общем-то, женщина, чуть за тридцать, тридцать два, тридцать три года. Симпатичная. Зачем пьёт?
— Так кого ждём, господин педофил?
Вовкина мать носком туфли зачерпнула песка и сбросила его Перфилову на тапки.
— Мам… — прошептал Вовка.
— Погоди. Пусть ответит.
Перфилов вздохнул.
— Вас.
— Ой, а чего меня? — развеселилась женщина. — Никак ориентация сменилась?
— Может, хватит? — спросил её Перфилов. — Какой я вам педофил?
— А я в полицию позвоню, и она разберётся!
— Вы же совсем не следите за мальчиком.
— Слежу! Слежу, чтоб такие, как ты, его в свои квартиры не затаскивали!
— Вы знаете… — Перфилов посмотрел на Вовку. — Вы знаете, что он насекомых убивает?
Вовкина мать расхохоталась.
Смех её, громкий, хрипловатый, ни рябинки, ни сирень почему-то не погасили, и он, задробив по оконным стёклам, взвился в небо.
— А ты, учитель, тараканов не бьёшь? Сказал мне сынок, сказал, что у тебя тараканник целый! Грязь и содом!
— Что вы выдумываете?
Женщина наставила на Перфилова палец.
— В общем, только увижу тебя ещё, сразу вызываю полицию. Пошли!
Она ухватила Вовку за руку.
Перфилов посмотрел, как они скрываются в подъезде, затем перевёл взгляд на тапки. Торопливый идиот. Может, это судьба, когда ничего не получается? Ни чудес, ни правильных поступков. Что со мной не так?
А может Вовка — антихрист? И жуки с мухами только начало его пути? Он грустно хмыкнул. Тогда уж точно без шансов.
— Руслан Игоревич!
Перфилов мысленно взвыл. Назойливая Лена спешила к нему от подъездных дверей. Улыбка — до ушей. В руке — пустая матерчатая сумка.
— Здравствуйте ещё раз!
— Да, доброе утро, — хмуро ответил Перфилов.
— А это у вас место для размышлений?
— Вроде того, — соврал он.
— А у меня было место для обид, — сказала Лена. — Когда я жила у бабушки…
— Которая начинала от воробушков? — уточнил Перфилов.
— Помните, да? — обрадовалась соседка. — Она самая. Так у неё в доме был такой закуток, на чердаке, куда никто не заглядывал. Там висело сухое осиное гнездо, и мне сначала жутко страшно было, а потом я поняла, что ос нет и уже не боялась.
— Лена, — сказал Перфилов, — вообще-то вы сейчас мне мешаете.
— Ой, я поняла, поняла.
Девушка отступила от качелей, но остановилась, закусила губу.
— Что? — спросил Перфилов.
— Вы придёте? Тридцать пятая квартира.
— Я же, кажется, уже сказал.
— Знаете, — произнесла Лена, наматывая сумку на руку, — я смотрела на вас в окошко, вы были такой мрачный, хмурый, что я подумала, что вас надо как-то отвлечь.
Этого Перфилов вынести уже не мог.
— Вам сколько лет, Лена? — бестактно поинтересовался он.
В больших глазах девушки что-то дрогнуло.
— Вам зачем?
— Надо.
— Ну, двадцать шесть, — с вызовом сказала Лена. — Это что-то меняет?
Перфилов кивнул.
— У вас муж, жених, молодой человек есть?
Мелкие черты Лениного лица приобрели выражение обиды.
— Вам что? Вы хотите меня оскорбить? Вы думаете…
— Я ничего не думаю, — оборвал её Перфилов. — Вам двадцать шесть, а мне — тридцать девять. И я вам не маленький мальчик, чтобы со мной — сю-сю-сю.
Сумка опала с запястья.
— Я думала, вы лучше, — с чувством произнесла Лена.
— А я ненавижу, когда меня жалеют!
— Потому что вы жалкий! Вот вас и жалеют! Сидите в тапках и думаете, будто никто не видит!
— Да пусть хоть… — Перфилов соскочил с качелей. Злость проросла зудом в костяшках пальцев и хрипотой в голосе. — Я сам по себе. А вы все!.. Вы — тоже сами по себе! Вот и катитесь ко всем чертям!
