Михаил Сергеев - «The Coliseum» (Колизей). Часть 1
Глаза подруги горели. Полине даже показалось, что плечи той распрямились, и она стала выше ростом.
– Если случилось, – повторила Елена, – должно вершиться главное предназначение искусства – переживания мастера, его чувства должны совпасть с моими, отозваться и удвоить их. Здесь, – рука легла на сердце. – Если конечно они у него есть – особые, доступные только совести. – Взгляд был полон знакомой решимости. – Но! Без второго, первое – ничто! – И, повернувшись к полотну на стене, добавила: – Если модернист хочет «выпендриться», ему обычно это удается. Удается и передать свое желание. Зритель понимает его чувства. А догадливый и мотивы – вспомни Дали! Но удвоить у меня ему нечего. Нечего удвоить! Не тронет, не отзовется. Заденет, удивит – но не даст. Так и в музыке… и в театре…
– Да что же нужно тебе от них! – Полина помнила, как воскликнула, возмущенная не столько категоричностью, но сменой маски, а как теперь поняла, и позиции. – Всем не угодить!
– Да нет… угождают… «новые» Фаусты» этим и занимаются… – прошептала подруга. – А мне нужна тихая радость от протянутых рук. Близость… понимание, что оба хотим того же… что я не одна… – она смутилась, но тут же попыталась пояснить: – Только ты делаешь это словом и поступком, а он добавляет еще и кисть. И если картина мне нравится, значит, художник преуспел более меня. И стоя перед ней, я краду это «более» – для того и писал, и выставил полотно. Только! Совершаю самую чудесную кражу в жизни… Самую открытую, ведь мне ее предлагают! Пью лекарство от равнодушия… А эти, – женщина кивнула за спину, – им лучше выставляться на триеннале… нет, пожалуй, реже.
Они медленно двинулись дальше.
– Однажды я увидела миниатюру – «Говорящие дороги». Какой-то малоизвестный художник… по-моему Мамедов. Горы, ущелье… или пропасть, вид с одного края на другой. И чтоб написать картину отсюда, с этой стороны, надо было подняться по петляющей дороге напротив и спуститься уже по этой… потом встать, увидеть и… замереть. Смотрела и думала: почему «говорящие»? Потом поняла. Вот так, веками, люди молча и медленно поднимались… следуя по каким-то делам в соседний аул… или селение. Путь долог и говорить не с кем, кроме себя… со своими мыслями, думами… с дорогой, короче. Вот, скажи, о чем мысли, когда никто не мешает?
– Да обо всем, мало ли? – Полина пожала плечами.
– Верно. О жизни… которая застыла вместе с утесами, долинами и облаками… потому и можно охватить ее всю… понимаешь, всю. Чего никогда не сделаешь внизу.
Глаза женщины уже смотрели вверх.
– Только на этой дороге увидишь другую – свою. И поговоришь… Так поплачешься, как никогда и никому… – она вздохнула, опустила взгляд и добавила: – А потом сели на поезда, самолеты да машины, и думать-то перестали. Вернее думать стали по необходимости, с целью, предметно. Появились проблемы, нет… нашли… нашли проблемы стринги и силикон. Находки с мотивом, для пользы. Так ведь искать только начали! Ох, поищем мы, поищем… Ох, найдем… – Елена остановилась и снова посмотрела вверх. – А то… то ушло… вместе с душой. – Натянутая улыбка уже не удивила спутницу. – С тех пор и стремится человек… в уединение… поговорить с дорогами… у костра или камина, а то и просто дома… найти что-то кроме… понять… Помнит ведь. – Елена усмехнулась, вспоминая, как иногда ночью, отец одевал халат и крадучись проходил в зал, где потом долго горел свет абажура… но тут же, будто стряхнув мысли, добавила: – Это-то художник и заметил, выцепил, запомнил и подарил! Так-то!
– Ну, да… я согласна, – Полина даже обрадовалась. – Правда, современная молодежь вязнет еще глубже. – Казалось, она нащупала общий подход.
– Увы, так думали и сто лет назад. И сейчас не все. – Елена ускорила шаг. – Вон, Владимир Козин, с группы «Новые тупые» – довольно известная фигура у тусовочной молодежи, по поводу будущей «Manifesta» в Петербурге, выставке современного искусства, которую уже окрестили знаковой, высказался очаровательно и точно. В том смысле, что всем, кроме тех, кого можно пересчитать по пальцам, она до фени, да и мы ей вряд ли интересны. Разобрался!
– Видать, побывал на биеннале! – подхватила Полина.
Обе рассмеялись.
– И это после впечатлений «продвинутой» и отобранной группы школьников о московской… – той, что перед твоими глазами. Им вообще экспонаты напомнили туалеты в деревне.
Елена, повесив сумочку на локоть, уже пыталась жестикулировать, то и дело сжимая кисти, чем и привлекала ненужное внимание. Вдруг Полина мягко взяла ее за руку, кивнув на чопорную пару: – Сам здесь…
Та пожала плечами, не понимая, и чуть тише продолжила:
– Сказать деградация полная – нельзя. Ведь сто лет назад люди подумали бы также. Коверкать дух и отравлять разум по силам и дальше, но можно и совершенствовать. Целая армия готова двигать такую идею.
За разговорами о «пустом», в чем Полина была уверена, они удалились в конец зала.
– Ну, ты, мать, даешь… – такой подругу она видела впервые. Так и не поняв, понравилась Елене выставка или нет, женщина запомнила сказанное – уж слишком необычно звучала оценка в устах той, кого знала больше всех. И в чем сейчас засомневалась.
Но сейчас… сейчас мысли, те самые, приглушенные мысли, об искреннем желании, будь она «равной», помогать людям, имей возможности подруги… вернули Полину на бульвар и повели дальше: она вспомнила, что однажды, в минуту одиночества, уже разговаривала с собой, теми словами, которые сейчас и напоминали о себе:
«Я знаю, знакома и безмерно уважаю простые вещи – порядочность и честность!.. – сколько раз повторяла их, откладывая хорошее и правильное на «потом». Как и каждый из нас, понимая, что нужно делать, как поступать, кого уважать и приводить в пример… не торопится. По-прежнему делая совершенно не то, что следовало делать после разговора в кемпинге, после раздумий последних дней. Художнику, в роли которого выступал сейчас самый близкий, после сына и мужа, человек, никак не удавалось передать главного: дорого одеться – не «приблизишься». Выговаривать: «биеннале», чтобы стать «своим» – не получится. А «доброй» нужно не бывать, а стать. Как не удастся убедить в своей искренности таких же, ибо к ней добавляешь «значимость» и вес той самой «искренности».
Но кто-то внутри уже учился, просыпался, креп. И пусть пока слабо, пусть иногда, но подавал голос. Говоря уже о другом – казавшимся неведомым раньше, но светлом… и уже знакомом… что и определяло в ней теперь не только мать, жену и женщину, а нечто большее. Не оправдывая бесконечный бег к навязанной цели, где добро в ожидании награды перестает быть добром, и которая не недостижима, потому что конца у зла нет.
«Разве ты любила Валентина Львовича? Разве замужество было искрой великого чувства? Конечно, нет, – возражала себе Полина, но тут же оправдывалась: – Я желала достойного отчима ребенку, устроенности своей жизни, а значит, благополучия семье, в том числе будущей – моего сына. Как и все. Разве плохо?»
И приходила к заключению, что нет. Само собой, Полина сознавала новый статус, который был не ниже ни на йоту, чем у Елены. А это, в свою очередь, позволяло уже сохраняя видимость прежних, строить отношения чуть по другому. Со своими условиями. Ее мнение теперь всё чаще не совпадало с мнением подруги. Так было и раньше… но молчаливое прежде несогласие превращалось в звучную нетерпимость. Именно статус давал ей право резко разговаривать с Еленой там, в кемпинге. Раньше такого она позволить себе не могла. «Так… ты пошла по второму кругу, – поймала себя на мысли женщина. – Ну и что? Я ведь ищу оправдания. И не преступлению. Я же не просто так всё делала… взвешивала, «опиралась»… и не факт, что ошибалась. Пусть именно своим шагом в «новую» жизнь, своим поступком, я и обрела «свободу» таких отношений. Да разве ж плохо? – Полина была убеждена, что подруга и не заметила подмены, что всё для той оставалось как прежде. Выиграли все. Однако, сомнение в убежденности посеяло воспоминание, как однажды она почувствовала дискомфорт, находясь в «рамках» новых отношений. И мысль, что ту «несвободу» променяла на другую, долго преследовала ее, пока, наконец, не исчезла. – Да, время лучше всего лечит зло! Причем избирательно, с мифическим, эфемерным выигрышем – стирая неприятное». Сейчас женщина начинала понимать – путем, которым шла, можно приобрести, многого достичь, но «обретать» невозможно. Так же как и освободиться от легкого недомогания души, которое, усиливаясь с годами, переходит в постоянную боль, если не топтать и не избавляться от воспоминаний. Ее «смелые» возражения были не «те» и вели не «туда»… «Как же поправить, как попробовать жить иначе?..» – думала она постоянно эти дни, и снова, пасуя перед «неподъемностью» решения, опиралась на другой голос: «А зачем? Помни, так живут все. Разве ты сделала кому-нибудь больно? Разве навредила?». Но согласия с прежним уже не было и в душе отзывалось: да, сделала больно – себе. Да, навредила… себе. А те, кому и для кого ты совершала это, позаботились о том же сами. И повторили твой путь. А значит, ты множила вред. Незаметный, старательно «незамечаемый» вред. Она вспомнила, как начинала говорить в ней мать, как оправдывала всё материнской заботой и всегда успокаивалась. Но сейчас сомнения были даже в этом. Она вдруг почувствовала, что борьба внутри чего-то с чем-то, которая шла много лет, обретала видимые очертания. Этим «чем-то» оказался окружавший ее мир, со своими порядками, требованиями и нетерпимостью к тому, что и боролось в каждом человеке со времен Адама, и Евы. И борьба эта развернулась в последний раз, отражая иной смысл, иную цель, такую же далекую от темноты мира, как и она от несчастной подруги. Полина чувствовала: вот-вот будет исход. Перевернуть песочные часы в очередной раз – не получится. Запас их терпения иссяк. Начиналась плата. От этой мысли сердце застучало еще сильнее. Принять, что ее навсегда оставят силы, направлявшие волю эти годы, вместе с другими, подаренными ей в рождении, которые потом отодвинуты уже самой, женщина не могла. А смириться не хватило духа. Мужество оказалось в другом – удержать «родное», принятое от матери, или умереть.
