Владимир Орлов - Шеврикука, или Любовь к привидению
В прежние времена большинство, ради справедливого размещения в природе предметов и суждений или уж хотя бы ради сохранения всеобщего душевного благоденствия в Останкине, конечно бы всем этим инакопокушавшим дало бы гневный отпор, поставило бы их на место или в угол, и они несомненно бы признали, кроме, возможно, двух-трех особенно нервных, что ели, глотали, пили единственно гороховый суп. А никак не шашлык и не гуталин. Ну, в случае с Сергеем Андреевичем Подмолотовым, как исключение, допустили бы макароны по-флотски. И все. Теперь же погорячились, пооскорбляли друг друга – но больше из-за радости человеческого общения, и остыли. Отчего же, кисели так кисели. Казанлыкские розы так казанлыкские. Арбузные корки – пожалуйста. Вызывала сомнение лишь мухмяная крупа, никто не мог припомнить, что это за крупа, из чего и откуда, легитимна ли, имеет ли харизму. Ну, пусть будет и мухмяная крупа. В конце концов, мы обладаем свободой мировосприятия и свободой сознаний, и в этих свободных сознаниях гороховый суп одного вполне может быть тождествен шоколадному торту или гуталину другого.
На этом бы разойтись, а не расходились. И Шеврикука, находя свое пребывание во дворе бессмысленным, в квартиры не шел. Двое никак не могли успокоиться и снова дергали толпу. Один из них, неуравновешенный мужчина лет пятидесяти по фамилии Желонкин, уверял, что возмущен и испуган и что заявляет это он как санитарный врач, но отсутствие на нем халата, желательно белого, делало его профессионально уязвимым. Он и часа два назад носился по двору, уговаривал каждого не принимать внутрь пролитого сверху. При этом он запугивал простодушное население. Будто бы от этого неизвестно чего, пролившегося неизвестно откуда, все непременно отравятся и окочурятся. «Как же! Отравимся! – отвечали ему. – А чего мы пьем и едим изо дня в день?» Отвечали чаще сердито, иные могли и прибить. Будто бы в Желонкине и содержалась причина, по какой они день изо дня пили и ели то, что пили и ели. А не нечто замечательное. К тому же во многих и впрямь вспыхивали страхи: «А вдруг отравимся?» Желонкин же давал этим страхам медицинские основания. И он просто мешал. Но теперь, когда все они стояли перед Желонкиным живые и не ощущали расстройств, влекущих в известные места (даже покушавший гуталина и тот повеселел), когда страхи опали и была подтверждена жизнестойкость останкинских граждан, они смотрели на Желонкина с состраданием и посмеивались над ним, но по-доброму. И даже наивные просьбы Желонкина не употреблять жидкость более, а незамедлительно сдать ее на анализы, если не ради здоровья, то хотя бы ради чистой науки, вызывали лишь смех, дружный, но беззлобный.
Вторым подстрекателем разговоров был высокомерный малый лет двадцати семи, вышедший к людям в предзимнем сероклетчатом пальто с поднятым воротником и в клетчатой же кепке. Во рту он держал трубку, но не дымил. Его сейчас же произвели в инспектора Варнике. От всяких стран и народов в московскую торговлю приплывали теперь наряды для разных мирских нужд, доселе как будто бы здесь и неизвестных. Добытчики денег хватали их, не всегда установив, к чему и для каких надобностей. Охотно выходили в свет в легких одеждах и туфлях хороших фирм, предназначенных, правда, как вдруг выяснялось, лишь для единственной кладбищенской церемонии. Случайно ли вырядился наш малый в теплый день так кинодетективно образно или он и впрямь содержал в себе сыщика, публике оставалось лишь гадать. Но проявлял себя малый вовсе не инспектором Варнике, а знатоком проблем и интересов высших цивилизаций. Иногда он, сужая глаза, давал понять, что и сам он, может быть, оттуда, но до поры до времени… и не это главное. Естественно, Пузырь был внеземного происхождения. Пусть для кого-то будет Пузырь, для кого-то Дредноут, снисходительно допускал инспектор Варнике, но на самом деле это… не будем сейчас называть, дабы не вызвать спазмы человеческого разумения. И если санитарный врач Желонкин умолял пожертвовать приобретения и принести их на алтарь романтической науки, инспектор Варнике, даже и не осаживая Желонкина, предлагал всем откушавшим следить за собой и записывать, что с кем произойдет в дальнейшем: кто получит валютное наследство из Ивано-Франковска, кто вернется в дзэн-буддизм, кто приватизирует столовую возле платформы Северянин, кто влюбится в певицу Бичевскую, кто обретет чувство полета, у кого отрастет вторая голова. И тому подобное. Конечно, все будет фиксироваться и в Пузыре, но частные хроники хода опытов также важны. «Опыты! Какие над нами еще такие опыты! Не допустят! Да мы тебя!» – кричали на малого с трубкой, особенно яро – гражданки. «Ну вот! Опять! – как бы даже и расстраивался малый. – Отчего вы не можете привыкнуть к тому, что Земля всего лишь плантация. Человеческая плантация!» – «Какая еще плантация!» – «Обыкновенная, – с терпением миссионера разъяснял инспектор Варнике. – Бывают плантации кофе. Бывают плантации кукурузы. Бывают плантации опийного мака. А Землю выбрали для плантации человеческой. Сюда опустили рассаду человеков. Кто выбрал и опустил? Вам потом скажут. А может, и нет». – «И что же, и сегодня лилось ради опыта?» – «Несомненно! – уверял инспектор Варнике. – И наверняка задачи ставились как глобальные, так и узкие. Кто-нибудь ощутил вкус картофеля? А? Ни единый подопытный! А всем известно – Россия не выжила бы в войну без картошки. Нынче же картофель не был включен в рацион кормления. Возможно, изучалась жизненная приспособленность останкинских желудков». Упоминание картофеля отчего-то особенно возбудило спорщиков, они стали надвигаться на малого с трубкой, требуя, чтобы тот немедленно отказался от признания Земли плантацией. Двое чернокожаных разнополых рокеров на ижевском громоходе не раз пытались сдвинуть дискутантов с тротуара, теперь они приехали снова, отделили инспектора Варнике, все еще следовавшего снисходительному просветительству, от наседавших, при этом девица радостно выкрикнула: «Да на вас Пузырь просто помочился! Терпел, терпел и пустил струю! Или справил большую нужду! А вы всю свою посуду выставили и довольны!» Эти удивительно деликатные, будто из изящного прошлого, слова были незамедлительно переведены на современный московский язык гоготом приятеля девицы. «Молодое дурье! – бросили им вслед. – Титомиры! Гулькины! А хоть бы и помочился!» Толпа опять надвинулась на инспектора Варнике, приписывая ему воспитание на человеческой плантации подобных Титомиров и Гулькиных. Лишь те, что поблагоразумнее, стали расспрашивать предзимнего малого, а так ли уж плохи выделения Пузыря и нет ли в них все-таки и чего-то полезного?
Суждения посвященного во внеземные секреты сейчас не слишком волновали Шеврикуку. Сам же малый его отчасти заинтересовал. Шеврикука еще побродил бы неподалеку от спорщиков, как бы находясь в раздумьях или в воспоминаниях о былом, но ему надоел добродетельный гражданин Радлугин. Радлугин, хотя и был оратор и авторитет, в присутствии Шеврикуки слов сегодня не произносил, а только слушал. Иногда рот его открывался и правая рука вздымалась, но тут же Радлугин взглядывал на Шеврикуку и застывал. И порой Радлугин будто хотел подать знак Шеврикуке. Шеврикука догадывался о чем. Радлугин мог его спросить: «Куда подевалось «дупло»?» «На задании», – ответил бы Шеврикука. Но отвечать не хотел. Он понимал, что долгое его присутствие вблизи спорщиков может быть истолковано Радлугиным превратно и дать свежайшее направление усердиям доброхота. Это пусть. Но Радлугин мог и посчитать, что Шеврикука заинтересовался мелкими явлениями, а потому, возможно, и сам не столь значителен. Такое недоумение Шеврикука возбудить в Радлугине отчего-то теперь не пожелал и ушел с улицы.
34
Уже у Уткиных Шеврикука отругал себя. И хорошо, что Радлугин маялся, жаждал беседы с ним и тем самым заставил уйти. А то ведь чуть ли не вступил в полемику с инспектором Варнике после высказанных тем картофельных соображений. Чуть было не сделал заявление. «А без картошки мы не жили, что ли?» Конечно, поклон картофелю! Поклон Христофору Колумбу! Поклон земле американской! Поклон землеумельцам страны инков! И нашим отечественным агрономам поклон, неизвестно, правда, кому, ну хотя бы Андрею Тимофеевичу Болотову! Но ведь жили и без картошки, и сколько веков! Как же можно было забыть про репу, в разных видах и прелестях, пареную, прежде всего, про тыкву, про брюкву, про все наши каши! Или, может, этот малый с трубкой, этот инспектор Варнике, этот знаток плантаций, о пареной репе и вообще ничего не слыхал? Хорош гусь… Вот что чуть было не наговорил сгоряча Шеврикука. Какой стыд испытывал бы он теперь. Постановил же: ни во что самому не ввязываться!
Но ведь и не ввязался. Не ввязался! Ну и молодец! Ну и сиди дома.
Сидел. Исполнял мелкие будничные обязанности по привычке и от скуки. Листал альбомы и книги с картами, цветными картинками (на одной из таких в Малой энциклопедии были собраны все примечательные водяные жители, будто в аквариуме, и местный наш истринский пескарь грустил там на щупальцах бискайского кальмара), в богатых квартирах вызывал звучание компакт-дисков. Удивительно, никто его не искал. Может, из Обиталища Чинов пришла в Останкино депеша, чернильная или воздушная, с распоряжением от него отстать? Или вдруг всех останкинских домовых уже полонили Отродья Башни? Такого не могло быть. Однажды, когда Шеврикука выслушивал старую запись «Дон Карлоса» с Марией Каллас, Тито Гобби, Борисом Христовым, в нем возникло никак не связанное ни с музыкой, ни с судьбами пиренейских несчастливцев томление, сменившееся вскоре тоской, тоска же обернулась стремлением вскочить и сейчас же нестись куда-то на юг. Будто где-то, невдалеке от Останкина, происходило нечто, требовавшее его непременного присутствия. «Обойдутся», – тяжело остановил себя Шеврикука и продолжил выслушивать жалобы короля Филиппа.
