Сергей Попов - Небо цвета крови
И толстая железная дверь захлопнулась, громыхнул запор, с потолка посыпалась крошка — связь с внешним миром окончательно оборвалась, будто нить жизни. Зашуршали массивные подошвы, забились ботинки, захлюпали лужи. Зазвенели вдалеке напевы сумасшедшего. Долгие и назойливые отклики отпрыгивали от стен, преследуя людей, страшно перемещались по опустевшему коридору, словно духи. А вскоре умерли все звуки, из щелей и мрака потянулось гнетущее молчание, наводящее на темные раздумья, на преступные мысли против собственного тела.
«С детьми меня никто не разлучит. Я не отдам их на растерзание этим зверям! Пускай хоть убивают меня, хоть замучают здесь… — твердило в уме Джин, — и ноги я никому лизать не собираюсь! Пошли они все к дьяволу! — и тут же: — Курт, милый, лишь бы с тобой все было хорошо… спаси нас, родной, умоляю…»
Клер и Бобби, порабощенные животным страхом, в холодных объятиях матери стихли, перестали всхлипывать, трястись, не по-детски шумно дышать носиками. Остепенились возбужденные нелегкими переменами сердечки, улеглись страсти в головах. Как накрытые ангельскими крыльями, они наполнялись неистребимым теплом самого близкого и родного на свете человека, чувствовали безопасность, покровительство.
— Не бойтесь, любимые мои, мама с вами и никуда-никуда не денется… Слышите? Жмитесь ко мне, жмитесь — я согрею вас… тут жуткий холод, а мы в одном домашнем. Как бы вы не простудились у меня… — с бесконечной заботой говорила Джин, наглаживала им взъерошенные волосики, спинки. Сестренка с братиком, приласканная тихим певучим голосом, шелковиной маминых ладоней, никла к груди, широко зевала. А до конца засыпать тревожилась, сохраняла полузабытье: всюду — от потолка до пола — паразиты, их шорохи, непонятные человеку разговоры. Пройдет немного времени — и они все возьмутся за новых узников, захотят опробовать на вкус. Особенно такие обитатели беспокоили Бобби, завладевали незрелым воображением, рисовали вымышленных существ. Его исследующие взгляды с боязнью падали на черные усатые камешки, растопляли интерес. Да и мать с трудом переносила ползающих поблизости жителей, ожидала, что в любую секунду кто-нибудь обязательно свалится на волосы или одежду, однако упорно продолжала: — Главное сейчас, что мы живы, здоровы и не на улице. Остальное — вытерпим, как всегда умели это делать… все будет хорошо. А папа скоро за нами придет, не оставит одних… не отчаивайтесь…
Из губ летели наружу ободряющие, солнечные речи, а у самой в глубинах души, в сердцевине, — подкрадывающаяся тень сомнений, смута, еще неявные, но слышащиеся отголоски неверия, точно гроза, собирающаяся у горизонта: муж далеко и его можно попросту не дождаться.
Наконец Клер после такого долго воздержания от разговоров забормотала посеревшей, как камень, матери, но скованно, будто бы страшась последующего за этим телесного наказания:
— А отец нас точно найдет, мам?.. Мы же очень далеко… Мне так страшно тут находиться… этот человек с мерзким лицом… Он меня и Бобби хочет забрать у тебя… — потерла через испачкавшуюся штанину ушибленное колено, ойкнула. Джин, с желанием хоть немного облегчить боль ребенку, поцеловала дочь, приласкала. Красивые от природы, такие чистые глазки Клер испортил ужас, залил сплошной чернотой, личико и щечки помертвели, обескровели, под веками легла синь от малого сна. И с паническими вопросами: — Что, если мы с тобой уже никогда не встретимся?.. Что, если отец за нами не придет?.. Мамуль, давай попытаемся отсюда сбежать, а? Вместе у нас получится… — и, умолкая, плачуще: — Мне, когда я закрываю глаза, вспоминается наш дом и огород. А помнишь, как мы все вместе кушали за одним столом? И дядя Дин жил у нас… проводил с нами время, что-то всегда рассказывал. Так было хорошо… теперь ничего не осталось: сгорели книжки, какие я читала Бобби, мои старые игрушки… все ваши с отцом подарки… и все-все вещи… — вдруг оборвалась и, вздрагивая, чуть ли не с визгом раздавила подбирающегося таракана. — Мы тут умрем, мам…
Проницательная и премудрая мать нашла правильный ответ и в такой нелегкий час:
— Никто не умрет, глупенькая, что ты? Представь, что нам выпало новое испытание, сложность! Где, как не здесь и не сейчас, мы можем показать свою стойкость, солнышко? — Вспыльчиво скосилась на входную дверь и после негодующе, жарко: — Они только и ждут, когда наша семья даст трещину и слабину! Но никогда не дождутся, слышишь?.. — заглянула в мокрые глазки Клер, стерла слезинки, пощекотала Бобби. Сынишка переливчато захихикал, начал отбиваться, отвлекаясь от действительности. Дочка подхватила разыгравшегося братика, поднялась, закачала. Джин — к ним, обняла и ласково исторгла: — А папа за нами придет. Обязательно придет. Он у нас сильный и храбрый как лев! Он никого не боится! И того двулицего наизнанку вывернет, вот увидишь! Отца нашего лучше не злить… — а себе добавила: «Ты даже представить себе не можешь, какие страдания ждут тебя, тощая змея, и твоего хозяина…»
Клер поддержала маму, повеселела — отстала от молодого лица смертельная бледнота. Вдруг нежданно взглянула на мать, высказалась в воинственной манере:
— Ничего, мам… если что случится — ни тебя, ни Бобби в обиду не дам… — и в девичьей злобе тесно сжала губы. Смоляные волосы разлились по щекам, легонько закачались от ветра, проникающего через вездесущие расщелины. А за глазами — разгоралось пламя, что-то первозданное, кровожадное. Джин смотрела на нее и не узнавала: отважная амазонка, а не созревающий подросток. И загордилась, испытывая в сердце родительский трепет, — они с Куртом воспитали достойную опору: не оставит в старости, а для Бобби станет крепким щитом. Преисполненная эмоциями, энергией, та не останавливалась: — Никто не смеет причинять вам боль! Если вас кто-то из них тронет — я… убью всех и каждого! Я знаю как… я умею! Мне показал дядя Дин… и папа тоже. Ради тех, кого любишь… можно… он сказал…
Джин вначале остолбенела от таких вполне серьезных и осмысленных вещей, отошла на шаг с разинутым ртом, но, когда переварила все сказанное, дослушала до конца дочкин крик души, с умилением вздохнула, говоря:
— Девочка моя, и я люблю тебя! Как и всегда любила, даже когда ты еще была у меня под сердцем! — подошла, обняла за шею, поцеловала в носик, холодные щечки. — И буду любить! Помни об этом всегда, хорошо?.. — и укоризненно, но мягко, для вида: — А Дину и отцу твоему следовало бы хорошенько всыпать! Чему они учили тебя? Что в голову вбивали? Пускай у них ума не хватало, несли чепуху, но ты, Клер! Ты же умная девочка! Зачем их было слушать?.. — видя огорчение на лице дочки — завела ей прядь волос за ушко, изрекла: — Не обижайся, милая. Просто… мне так не хотелось, чтобы ты когда-нибудь прикоснулась к насилию… — вздохнула, — наивная я: от правды за одними стенами дома не спрятаться — все равно о ней придется узнать…
Дочка грустно наклонила голову, повела плечами:
— Ты же знаешь, мам, это неизбежно… Папа и дядя Дин напоминали мне об этом всегда, подготавливали к выходу в мир. И вот… время пришло…
— с какой-то стыдливостью, смяв левый уголок рта, — заглянула матери в глаза — та как-то внезапно постарела, исчахла — внутри непринятие, горечь: дочь выросла, теперь уже не осталось вещей, какие следует от нее прятать. — Надо просто привыкнуть…
Ткалась тишина, густая, недобрая.
Клер, больше не отыскав тем для разговора, приуныла, топталась по камере в отрешенности, шепотом пела Бобби что-то невеселое, усыпляющее. Малыш не слушал лиричных слов, беспрестанно смотрел на входную дверь, словно котенок, помышляющий вырваться из рук хозяйки. Джин, иногда сбрасывая с одежды мерзких насекомых, спрыгивающих сверху, понуждала себя привыкать к новым условиям, где-то на задворках души уже потихоньку примеряла роль будущей марионетки. В свободную от терзаний минуту осматривалась, закрывалась руками — некуда даже уложить на ночь детей, прилечь самой, элементарно нечем умыться, накрыться от холода: кругом — рассадник заразы, запущенность, немыслимая духота. Рваная, черная от грязи тряпка в дальнем правом углу, отхожее место в звенящих мошках рядом, зарешеченный малюсенький квадратик оконца пониже потолка с видом на небо — вот и все предоставленные удобства. Здесь впору дожидаться скорой кончины, а не долгих рассветов. Последнее пристанище обреченных.
«Гремлин все-таки оказался прав… — хватила за горло мысль, — спать тут можно разве что стоя… — Потом так: — Интересно, есть ли дальше еще камеры? Этот изверг, думаю, частенько сюда кого-то притаскивает…»
Улетел отведенный час. Из коридора пошли невпопад шаги, какое-то металлическое бряцанье, за ними, вровень, два голоса: Гремлина и неизвестного спутника. Первый — притушенный и сдержанный до интеллигентности, второй — разрывной, басистый, с чистейшим немецким акцентом.
