Дмитрий Глуховский - Будущее
Так что я могу оставить свои откровения при себе.
Она протискивается мимо выставленного на балкон платяного шкафа, чуть прижимаясь ко мне бедрами, подзаводя мое сердце, и девается внутрь дома. Факельное шествие приближается; реют над головами зеленые знамена. Какой-то местный праздник, наверное.
Я думаю об Аннели. О том, что она не прошла проверку. О том, как ей удалось после этого вырваться из интерната. О том, что она разыскала свою мать. Как решилась вообще на это. Как нашла слова. Как ухитрилась остаться на свободе. Хочу понять, почему она стала всем тем, чем я не стал.
Я могу притворяться Эженом сколько влезет, и она не спорит со мной: просто тоскует по своему Вольфу, вот и все. Просто обманывает меня, при первой возможности вызывая его к себе. Я не замена Рокаморе, я ему не соперник — Аннели видит подделку, слышит, что я полый внутри.
Вот если бы я был Девятьсот Шестым... Все было бы иначе. Она поверила бы в меня и забыла о Рокаморе. Базиль ей бы наверняка понравился. Может быть, Аннели его полюбила бы.
Любила же Базиля какая-то женщина, а он любил ее.
И поплатился.
— Смерть! Смерть! Смерть! — раздается внизу чей-то гнусавый голос, умноженный мегафоном.
— Смерть! Смерть! Смерть! — отзывается толпа. Сотня пылающих факелов прямо подо мной.
— Смерть хинди! — орет мегафон.
— СМЕРТЬ ХИНДИ! — ревет толпа; и наконец я понимаю.
— Эй! — Я заскакиваю внутрь, зову хозяев. — Там эти черти пришли... Паки! Тьма народу, с факелами!
Радж — никелированный гангстерский ствол в левой руке — осторожно выглядывает с балкона. Зарево от факелов уже бьется в окна, от воя толпы стекла дрожат.
— Звони нашим! Их там сотня целая! Баррикадируй вход! — кричит Радж своим. — Хему, Фалак, Тамаль! С пушками на балконы! Тапендра! Уводи стариков!
Где дед?
— Вышел... — блеет тщедушный длинноволосый Тапендра. — На улице он...
— Эй! Собаки паршивые! — каркает под домом громкоговоритель. — Нам нужен тот, что загасил четверых наших в Гамма-Каппа! Бритый, с бородой! Давайте его сюда, или мы весь дом сожжем к шайтану!
— СМЕРТЬ ХИНДИ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ!
Они пришли за Раджем. Там, в переходе, в моей темноте, в схватке бесов, ничего не разрешилось и ничего не закончилось. Он ввязался из-за меня, из-за Аннели, и теперь паки хотят его голову.
— А мне что делать? — спрашиваю я у Раджа.
— Бери свою девчонку и беги. На чердаке есть черный ход...
— Нет, — говорю я.
— Вы тут ни при чем. Это между нами и паками, так что давай! — И он забывает про меня. — Дед точно на улице? Фалак, выгляни...
Я тут ни при чем. Черные муравьи грызутся с красными муравьями. Их насекомые войны начались тысячу лет назад и будут продолжаться еще тысячу, и человеку в них лезть незачем. Если бы Радж не пристрелил из-за Аннели тех павианов в переходе, он отыскал бы повод, чтобы убить других четверых неделей позже. Мы можем уходить с чистой совестью.
Аннели держит за руку маленькую Европу — Соня захлопывает оконные ставни, запирает их на засовы. Мы скрещиваемся взглядами.
— Радж прав. Нам надо убираться отсюда.
Европа вцепляется в ее руку так, что пальцы белеют, — но не плачет. Аннели гладит ее по голове.
— А вот кто попался! Смотри-ка! — звенит с улицы.
— Он у них. Девендра у них! — Толстый усатый Фалак загоняет патроны в магазин карабина.
— Аннели?..
— Бросайте этого пса из окна! Или мы сейчас старику башку отпилим! — зашкаливает мегафон.
— Дед! — Радж показывается на балконе. — Дед, не дрейфь! Мы сейчас...
На улице громыхает выстрел, с потолка сыплется штукатурка, Радж еле успевает пригнуться.
— Валяйте, пилите, шакалье! — сипло кричит на улице Девендра, заходясь кашлем. — Ноль цена моей башке! Так и так скоро подыхать! Испугали!
— СМЕРТЬ ХИНДИ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ!
— Не трожь его, слышишь?! — выглядывает Радж; тут же новый выстрел.
— Раз у этой гнилой башки цены нет, мы потом к вам поднимемся! — визжит кто-то в толпе. — Давно пора осиное гнездо сжечь!
— На кухне бочка с керосином, — шепчет Хему. — Если они будут штурмовать... Вытащить на балкон и вылить на них... У них факелы там...
— Там дед! Идиот! Мы должны деда вытащить! — лает на него Радж.
— Как?!
— Дождаться наших! Тамаль, ты звонил Тапендре? Что он сказал?
— Говорит, им нужно минут двадцать, чтобы собрать всех...
— На колени его! Али, держи пилу! — вопят снаружи. — Они не верят нам!
— Нет! Нет! Я иду! Я спускаюсь! — Радж отбрасывает Соню, распахивает дверь. — Отпустите его, я иду к вам!
Это все муравьиные сражения, говорю я себе. Не твое дело, что станет со стариком, с этим бородатым парнем, с их пузатыми женами, детьми и голозадыми внуками. Ты тут чужой, ты тут случайно. Ты вообще не должен был оказаться в Барселоне. Уходи и забери ее с собой. Уходи.
Какая-то фурия с серыми распущенными волосами подставляет чужому младенцу выдохшуюся грудь, чтобы он не плакал. Пятилетний мальчишка со свороченным носом машет кулаками, обещая врезать этим пакам как следует, его отец зажимает ему рот.
— Мы не можем уйти, — говорит мне Аннели.
— Не вздумай выходить к ним, идиот! — орет Девендра. — Не открывайте им! Они тебя вздернут! Вас всех! Не открывайте!
Но Радж уже летит вниз по лестнице.
— Шакалы! — яростно хрипит на улице старик. — Вы все будете гореть в аду! Все! Настанет день! Вы три раза рушили священный храм Сомнат, но он стоит! В моем сердце! В наших сердцах! И будет стоять всегда! Пока живы мои дети! Мои внуки!
— СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! СМЕРТЬ! — скандирует толпа.
— Псина грязная! Кончай его! Кончай эту суку шелудивую! — взвывает кто-то истерически.
Зачем он? Зачем? Его же убьют, его же сейчас убьют, зачем он их бесит? Насос накачивает мою чудесную новую композитную голову ржавой кровью, а стоки засорены, и она не уходит вниз. Чувствую, у меня в черепе нет больше места, он переполнен, его ломит изнутри. Сейчас ржавчина хлынет из моих глаз, из ушей...
— Мы вернемся туда и отстроим его заново! А вы все передохнете на чужбине! Вы не народ, вы отребье, крысы, звери! Мы вернемся в великую Индию, а вашей проклятой страны не будет больше никогда!
— Дед! Не надо, дед! — кричит ему Хему, но все зря.
Пули крошат потолок, клюют запертые ставни, звенит разбитое стекло. Почувствовав идущую беду, принимаются верещать младенцы.
— Не можем. — Я беру Аннели за руку. — Мы не можем.
— Там пепел! Сажа! Там даже костей ваших отцов не осталось! Нет больше Пакистана! Никогда не должно было быть и никогда не будет! А великий Сомнат будет стоять там, где всегда стоял! Всегда! — надрывается старый Девендра.
— Убей его! Чего ждешь?! Дай мне! Пили! Убей эту мразь! — ревут сто глоток. Как во сне выползаю на балкон. Старика поставили на колени, трое держат его, голову прижимают, седые волосы убрали с желтой морщинистой шеи, один, замотанный по глаза черным шарфом, приноровился уже резать Девендре шею зубастой ножовкой.
— Если вы сейчас же не... — вопит в мегафон какой-то тюрбан.
— Все будете гореть! Все!!! — страшным голосом, хрипло и исступленно, вещает Девендра, пытаясь поднять придавленную голову.
— СМЕЕЕЕЕРТЬ ИИИИМ! СМЕЕЕЕЕЕРТЬ!!!
— Не надо! Я открываю! — доносится со дна лестничной клетки.
— Псина! Псина! Смерть псам!!! — визжит палач в шарфе, набирает полную пятерню сухих волос и продергивает ножовку, разом погружая зубцы в сухую стариковскую шею.
Я отворачиваюсь, ползу назад.
— Сомнат! Сомна-а-а-а-а-а... — сипит старик, кашляет, булькает. — А-а-а-а-а...
— Сомнаааат! — кричат дети, женщины, старухи в нашей квартире.
— Сомнааааат!!! — отзываются соседи.
— Его убили! Убили! Не открывайте двери! Не открывайте двери! Они его убили! — Мои слова раскатываются по дому.
— Вот! Ловите!
Что-то круглое и тяжелое летит, кувыркаясь, по воздуху; метят в балкон, но промахиваются, и седобородая голова падает обратно в толпу.
— Дед! Дед! — рыдает толстый Фалак. — Гады! Бляди!
— Ломайте двери! — велит мегафон.
— Мама, я хочу писать... — вдруг слышу я чей-то тонкий голос совсем рядом.
— Потерпи... — шепчет женщина.
— Ну пожа-йста! — детский шепот.
Отдирают композитные листы от заколоченных окон первого этажа. Сколько нам всем осталось?
— Эй... — Бледный Хему хватает меня за ворот. — Бочка... Пошли... Мне одному не дотащить...
Этот старик.
Их рис. Их самогон. Их трава.
Они меня приняли вместе с моим рюкзаком, они даже не спросили, что там у меня.
Ржавый стул.
Сколько тебе лет, мальчик?
Аннели, гладящая по голове голубоглазую Европу. Все вместе.
