Элджернон Блэквуд - Кентавр
Несомненно, именно особое освещение поместило второе дерево в мое поле зрения, но когда черные жалюзи опустились, скрыв его, оно словно бы скользнуло в нелюбимое мною дерево на лужайке как его эманация. Так и сад превращался в способ передачи того, что крылось за ним…
Поведение дверей, обычных дверных створок, кажется едва ли заслуживающим упоминания, хотя они постоянно норовили то открыться, то захлопнуться самостоятельно, но каждый раз тому могло найтись множество естественных причин и, правду сказать, я ни разу не застал их в начале движения. Собственно, лишь после многократного повторения я обратил внимание на эту особенность, но сразу припомнил и остальные случаи. Их поведение производило неприятное впечатление, словно кто-то постоянно бродил по дому и, не показываясь, тайно сообщался с… другими.
Не стану тут приводить описания этих неясных эпизодов, в совокупности совершенно несносных, хотя каждый выглядел тривиально. Но вот случай с детьми, о котором я упомянул чуть выше, был иного свойства. Я привожу его тут оттого, что он показал, сколь живо интуитивный детский ум воспринял витавшее в воздухе впечатление. Рассказ уложится в несколько слов. Думаю, это были дети кучера, который возил еще мистера Франклина, но точно сказать не могу.
Как-то перед вечерним чаем я услышал отчаянные крики в розарии, протянувшемся вдоль стен конюшни. Поспешив туда, я обнаружил девочку лет девяти-десяти, привязанную к лавке, и двоих мальчишек — одного лет двенадцати и другого, совсем малыша, которые собирали сухие веточки под розовыми кустами. Девочка вся побелела от страха, но мальчишки смеялись и настолько оживленно беседовали между собой, что даже не заметили моего появления. Как я понял, шла какая-то игра, но пленницу она вовсе не забавляла, в глазах девочки плескался неподдельный страх. Не медля ни минуты, я развязал ее; веревка была затянута непрочно и неумело, она даже не врезалась в кожу — значит, не это заставило девочку побледнеть. Освобожденная пленница откинулась на лавку, потом подобрала юбчонки и со всех ног кинулась под спасительную крышу конюшни.
Ни звуком не отозвавшись на мои утешения, она бежала так, словно спасалась от смертельной опасности, поэтому я рассудил, что мальчишки затеяли что-то очень жестокое. Вполне вероятно, по недомыслию, как нередко бывает с детьми, но я все же решил докопаться до истины.
Мальчишки, которых мое вторжение ничуть не встревожило, лишь смущенно рассмеялись, когда я сообщил, что их пленница ускользнула, и без утайки поведали, в чем состояла их игра. Ни капли стыда не читалось в их взоре, впрочем, они также не догадывались, что подражают чудовищному обряду.
Никакого притворства. Хотя они и играли «понарошку», но в подражание тому, что почитали совершенно правильным и ничуть не жестоким. Взрослые тоже так поступали. Это было необходимо для ее же блага.
— Мы собирались ее сжечь, сэр, — сообщил мне старший из мальчиков, а на мое недоуменное «За что?» не замедлил пояснить: — Никак не хотела поверить в то, во что нам хотелось.
И хотя дети лишь играли, этот крошечный эпизод столь задел меня, был таким жутким, что ограничиться одними словами порицания удалось с огромным трудом. Ребята ретировались — испуганные, но вовсе не убежденные, что поступили в корне дурно. Подобное отношение к жизни перешло к ним по наследству, они успели впитать его, взрослея в такой атмосфере. И при удобном случае возобновят свою «благотворную» пытку, пока девочка не «поверит».
В смешанных чувствах жалости и беспокойства, слившихся в неописуемую волну, направился я к дому, но пока шел по саду, на меня накатывали все новые волны, каждая ощутимее и горше предыдущих. В результате я испытал целую серию чувств, подобно ныряльщику, что поднимается на поверхность через слои воды, обладающие различной температурой, только тут чередование шло в обратном порядке: более нагретые снизу, а более прохладные — сверху. Так вначале меня затронул гоблинский наклон ив, окаймлявших поле, затем чувственные извивы узловатого ясеня, изогнувшегося аркой, через которую я ступил в молодую дубовую рощицу, где скрывались фавны и сатиры, что устраивали игрища при свете полной луны перед языческими алтарями; и наконец, меня окутал сумрак рощи искривленных сосен, сгрудившихся друг подле друга, где вслед за ужасным крестом брели фигуры с закрытыми капюшонами лицами. Детская игра, казалось, раскрыла меня, словно перочинный ножик. И все замкнутое ринулось на меня.
По-видимому, сочетание переживаний породило во мне столь невыносимое отвращение, что я отправился к Фрэнсис убеждать, что должен немедленно уехать, пусть даже пока один. Хотя это и был наш последний день в усадьбе и мы собирались назавтра отправиться домой, я опасался, что сестра все же найдет какую-нибудь убедительную причину остаться. Но неожиданный случай устранил эту тревогу. Парадная дверь была открыта, у подъезда стоял кэб, а в холле высокий пожилой джентльмен серьезно беседовал с горничной, которую мы прозвали гренадершей. В руке он держал какую-то бумагу.
— Я приехал посмотреть дом, — услышал я слова гостя, взбегая вверх по лестнице к Фрэнсис, которая, как любопытная девочка, выглядывала через перила на незнакомца.
— Да, — сказала она со вздохом не то сожаления, не то облегчения, — дом выставлен на продажу или сдачу внаем. Мэйбл все же решилась. И вот вроде из какого-то общества приехали.
Я ликовал, теперь наш отъезд выглядел вполне естественным и возможным.
— Но ты мне ничего об этом прежде не говорила, Фрэнсис!
— Мэйбл и сама всего несколько дней назад получила от них предложение, а мне сказала только сегодня утром. Возможность вполне реальная. Одной ей ничего не выправить.
— Значит, она признала поражение? — спросил я, не сводя с сестры глаз.
— Она полагает, что это неплохой выход. Эти люди не родня, а какое-то общество, община, и собираются тут…
— Община? — ахнул я. — Религиозная?
Фрэнсис покачала головой и улыбнулась в ответ:
— Не совсем, это объединение мужчин и женщин, которым нужно помещение на природе, куда бы они могли приезжать, чтобы размышлять и излагать свои мысли на бумаге, обдумывать свои планы… Точнее я не знаю.
— Мечтатели-утописты? — продолжал уточнять я уже совсем с легким сердцем. Вопрос мой не нес ни капли цинизма и был задан из простого любопытства. Фрэнсис, конечно же, сможет меня просветить. Она разбиралась в подобных вещах.
— Не совсем, — с улыбкой отвечала она, — их учение величественно, просто и старо как мир. По сути, оно лежит в основе всех религий, пока люди не принимаются перекраивать их под свой лад.
На лестнице послышались шаги, и звуки голосов перебили нашу странную беседу; показалась гренадерша, за нею следовал высокий серьезный джентльмен, которому показывали дом. Сестра потянула меня по коридору в свою комнату и прикрыла дверь, но я успел все же бросить пристальный взгляд на визитера, и этот джентльмен произвел на меня глубокое впечатление. Его облик излучал спокойствие, двигался мужчина с достоинством, а взгляд был полон такой уверенности, что я сразу отнес посетителя к разряду людей, на которых можно положиться в трудную минуту. Я видел его всего мгновение, но уже во второй раз, и впечатление сложилось то же: джентльмен шел по коридору, уверенно поглядывая по сторонам, как и в первый раз, когда я только завидел его, он показался мне терпимым, бесстрашным, мудрым. «Искренний и добрый человек, — рассудил я, — которого воспитали с большой любовью, расположившей его к миру, в нем нет и следа злобы и ненависти». Несомненно, немало для беглого взгляда. Но голос джентльмена подтвердил мою интуицию: густой и мягкий, однако полный убеждения.
«Неужто я вдруг сделался чувствителен к свойствам человеческого характера? — спросил я себя, слыша, как дверь комнаты сестры закрывается за моей спиной. — Или у меня здесь каким-то образом развилась способность к ясновидению?» Прежде подобная мысль пробудила бы во мне лишь насмешку.
Я уселся напротив сестры, впервые с той минуты, как ступил под крышу Башен месяц назад, ощущая странное облегчение. И заметил, что Фрэнсис улыбается перемене во мне.
— Ты знаешь его?
— И ты это почувствовал? — вопросом на вопрос ответила Фрэнсис и затем добавила: — Нет, я знаю о нем лишь то, что он предводитель некоего движения и посвятил годы жизни и все свои средства на достижение его целей. Мэйбл уловила в нем те же качества и не раздумывала дольше.
— Но ты видела его прежде? — настаивал я, поскольку уверенность, что он ей знаком, не отпускала меня.
Сестра покачала головой.
— Он заезжал в начале недели, когда тебя не было. Мэйбл с ним беседовала. И думаю, — она чуть помедлила, будто ожидая, что я ее нетерпеливо оборву, как нередко бывало, — думаю, он все ей объяснил и теперь она уверяет, что в его убеждениях — ее спасение, если она сможет принять их.
