Олдос Хаксли - Остров
И внезапно он сначала подумал об этом, а потом с содроганием вообразил себе, как бы выглядела Рани, если бы с нее сняли пышные, якобы мистические одеяния и выставили расплывшуюся тушу во всей позорной наготе при свете дня. Затем он представил три таких мерзких обнаженных тела сразу, удвоил троицу и удесятерил. Применил практическую психологию во всем блеске и с чувством мстительного удовлетворения!
– Да, Ложного Понимания Духовности, – повторила Рани. – Он непрерывно рассуждал об Освобождении, но из-за того, что упрямо отказывался следовать Путем Истины, всегда лишь содействовал еще большему Духовному Порабощению. Изображал покорность божьей воле и смирение. Но сердце его было столь преисполнено гордыни, что на самом деле он не признавал более Высокого Духовного Авторитета, чем он сам. Наставники, Аватары, Великая Традиция – все это было для него пустыми звуками. Ничего не значащими абстракциями. Отсюда и богохульные песенки, которым обучили несчастных детишек. Стоит мне подумать об этих Невинных и Несмышленых, которых намеренно развращают, мне трудно сдерживаться, мистер Фарнаби. Мне так и хочется…
– Послушай, мама, – перебил ее Муруган, в откровенном нетерпении посматривавший на часы, – чтобы успеть вернуться домой к ужину, нам самое время двигаться дальше.
Он говорил теперь с ней властно и даже слегка грубовато. Стоило ему сесть за руль – за любой руль, пусть даже этого крохотного старенького «Остина», – как он начинал ощущать себя чуть ли не пупом земли, а самооценка взлетала к звездам. Даже не дождавшись ответа Рани, он запустил двигатель, включил первую передачу и, махнув рукой на прощание, укатил прочь.
– Скатертью дорожка, – напутствовала их Сузила.
– Неужели же вы не любите свою драгоценную Королеву?
– У меня от нее кровь закипает в жилах.
– Затопчем ее! Затопчем! – поддразнил Уилл.
– Вы совершенно правы, – со смехом сказала она. – Так и надо поступить, но, к сожалению, это был не тот случай, когда удалось бы исполнить танец «Изгнание Ракшаши». – Впрочем, ее лицо вдруг просветлело, а потом приняло лукавое выражение, и она без предупреждения ущипнула его под ребрами на удивление сильно и больно. – Вот! Теперь я чувствую себя намного лучше.
Глава четырнадцатая
Сузила тоже завела мотор, и они поехали не тем же объездным путем, а по противоположной стороне деревни – снова вверх к территории, где располагалась Экспериментальная станция. Сузила остановила машину рядом с небольшим, крытым соломой бунгало, похожим на все остальные. Они поднялись по шести ступенькам на веранду и вошли в гостиную с белеными стенами.
У окна слева на двух шестах был натянут гамак.
– Для вас, – сказала Сузила, указывая на приспособление. – В нем вы сможете держать ногу в поднятом положении. – А когда Уилл расположился на сетке, спросила: – О чем мы будем беседовать? – Подтянула ближе плетеное кресло и села рядом.
– Как насчет добра, правды и красоты? Или, быть может, – ухмыльнулся он, – об уродстве, скверне и еще более чистой правде?
– А я подумала, – сказала она, не обращая внимания на его натужные шутки, – что мы могли бы продолжить ту тему, которую не закончили в прошлый раз, и продолжить разговор о вас.
– Именно это я и предложил: разговор об уродстве, гадости и более правдивый, чем любая общеизвестная правда.
– Это простая демонстрация вашего общего стиля общения? – спросила она. – Или вы действительно хотите продолжить разговор о себе?
– Действительно, – заверил он ее, – и отчаянно. Так же отчаянно, как я не хочу разговаривать о себе. Отсюда, если вы успели заметить, мой неослабевающий интерес к искусству, науке, философии, политике, литературе – к любой чертовщине, кроме того, что реально крайне важно.
Наступило затянувшееся молчание. Затем в тональности случайных воспоминаний Сузила начала говорить о соборе в Уэльсе, о криках галок, о белых лебедях, плывущих между отраженными и тоже плавающими в воде облаками. Через несколько минут Уилл тоже поплыл вместе с ними.
– Я была очень счастлива все то время, что провела в Уэльсе, – сказала она. – Необычайно счастлива. И вы тоже, верно?
Уилл не ответил. Он вспомнил те дни в зеленой долине много лет назад, еще до того как они с Молли поженились, до того, как стали любовниками. Какой покой царил тогда! Какой его окружал основательный, лишенный всяких личинок мир только что пробившейся травы и свежих цветов! А между ними установились естественные, ничем не искаженные отношения, каких он не испытывал с тех давних времен, когда тетушка Мэри была еще жива. Единственный человек, которого он любил по-настоящему. А сейчас он видел в Молли ее преемницу. Какое благостное ощущение! Любовь зазвучала в ином ключе, однако мелодия, насыщенные и тонкие гармонии оставались прежними. Но затем, на четвертую ночь их пребывания там, Молли постучала в стену, разделявшую их комнаты. Он обнаружил ее дверь открытой и на ощупь вступил в темноту в сторону постели, где, уже заранее обнажившись, Сестра Милосердия начала играть роль Жены-Любовницы. Играла старательно, но с каким же треском провалила эту роль!
Внезапно, как случалось почти каждый день, в окно ударил порыв ветра, а потом донесся приглушенный расстоянием стук крупных капель дождя по густой тропической листве – настоящий грохот, делавшийся все громче и громче по мере того, как ливень приближался к дому. Прошло еще несколько секунд, и дождь стал настойчиво барабанить в оконное стекло. Барабанить так же, как барабанил он в окна его кабинета в день их последнего разговора. «Ты это серьезно, Уилл?»
От боли и стыда хотелось кричать в голос. Он закусил губу.
– О чем вы думаете? – задала ему вопрос Сузила.
Но суть содержалась не в мыслях. Он в самом деле видел ее, действительно мог слышать ее голос. «Ты это серьезно, Уилл?» И сквозь шум дождя слышал свой ответ: «Да, я серьезно». Стук капель по оконному стеклу – здесь и сейчас или там и тогда? – вдруг ослабел, а потому шум перешел в едва слышный шепот.
– О чем вы думаете? – упорствовала Сузила.
– Я думаю о том, что натворил с Молли.
– Что же вы с ней сделали?
Новый порыв ветра заставил стекло в окне задребезжать. Теперь дождь полил еще сильнее. Он лил, как казалось Уиллу Фарнаби, намеренно, лил так, чтобы ему приходилось продолжать вспоминать то, о чем он вспоминать не хотел, чтобы вынудить его произносить вслух все те позорные слова, которые он во что бы то ни стало должен был держать в себе.
– Расскажите мне.
Сам того не желая, почти против воли, он все ей рассказал.
«Ты это серьезно, Уилл?» И потому что существовала Бабз – Бабз, во имя всего святого! Всего лишь ничтожная Бабз! В это трудно поверить, но он действительно говорил серьезно. И она ушла в дождь.
– А в следующий раз я увидел ее уже в больнице.
– Дождь все так и шел?
– Так и шел.
– Такой же сильный, как сейчас?
– Почти такой же.
Но Уилл не слышал больше звуков сегодняшнего ливня в тропиках, а только дробь капель по стеклу окна маленькой палаты, где лежала умиравшая Молли.
«Это я, – говорил он сквозь шум дождя. – Это я – Уилл». Ничего не происходило, как вдруг он почувствовал едва уловимое движение ее руки, которую сжимал. Сознательное усилие, а потом, всего через несколько секунд, уже бессознательное расслабление, полнейшая вялость.
– Расскажите все еще раз, Уилл.
Он помотал головой. Это было слишком больно, слишком унизительно.
– Расскажите мне все еще раз, – не отставала она. – Это единственный способ.
Сделав над собой огромное усилие, он начал омерзительную историю сначала. Он говорил серьезно? Да, он был совершенно серьезен – хотел причинить боль, возможно, даже (разве мы всегда понимаем, к чему действительно стремимся?) хотел убить. И все ради Бабз или ради Надежно затерянного мира[71]. Не его собственного мира, конечно же. Мира Молли, мира, созданного ее личностью. Мира, потерянного им, чтобы получить взамен этот сладкий аромат в темноте, эти мышечные спазмы, эту огромность наслаждения, эти поглощающие все и отравляюще бесстыдные навыки физической любви.
«До свидания, Уилл». И дверь закрылась за ней с едва слышным сухим стуком.
Он хотел окликнуть Молли и вернуть. Но любовник Бабз тут же вспомнил ее опыт в постели, спазмы мышц от наслаждения, все тело, пронизанное агонией немыслимого удовольствия. Вспомнил все это и, стоя у окна, наблюдал, как машина тронулась сквозь пелену дождя, наблюдал, а когда она скрылась за углом, почувствовал волну постыдной радости. Наконец-то свободен! Даже свободнее, как он обнаружил через три часа в больнице, чем мог предполагать. Только что он почувствовал последнее пожатие ее пальцев, получил последнее выражение ее любви. Но это послание оказалось кратким и оборвалось, когда рука так же внезапно обмякла, а потом пугающе пропали всякие признаки дыхания. «Умерла, – прошептал он и понял, что сам задыхается. – Умерла».
