Сергей Слюсаренко - Системный властелин (сборник)
Казалось, я просто подпрыгнул на месте. На самом деле – взмыл в небо сквозь разлетевшуюся в щепки крышу. Керамические мышцы работали отменно. Когда мой прыжок дошел до своей высшей точки, на блоке движителя включились два маленьких бустера. На небольших, как два охотничьих патрона цилиндриках из нитрида сдвинулись в сторону заглушки, открывающие доступ наружу антивеществу. Адский, подавляющий волю рев, разнесся в небе. Две огненные струи стали поднимать меня выше и выше над сараем, над толпой, над всем этим мрачным селением, обитатели которого уже забыли о предвкушаемом развлечении, а стояли, застыв от ужаса.
Бустеры выгорели за несколько секунд, после чего за моей спиной раскинулись огромные, несоразмерные с внешним миром белые крылья. Все та же биокерамика, только в виде сверкающих в лучах утреннего солнца сотен мелких пластин, образовала за моей спиной крылья, которым позавидовал бы и буревестник.
Не успел я развернуться в сторону площади, как шквал огня обрушился на меня – это пришедшие в себя горожане открыли стрельбу из всего, чем богата была местная земля. Включившийся в работу мой пулемет первой очередью окружил весь город стеной огня. Потом уже не понимая ничего, опьяненный местью, я делал круги над площадью рассекая ее огненным лезвием. Я не видел, не различал отдельных людей. Я карал зло. Я сеял огненную смерть на земле, не задумываясь ни о чем. Через несколько минут все было кончено. Крылья, сложившись, заняли свое место у меня за спиной, и я мягко коснулся земли совсем рядом с Верой. Разорвать цепь, приковавшую ее, было уже совсем легко. Вот и все – куда проще. Теперь все в порядке…
– Да, весьма впечатляюще, – услышал вдруг я знакомый голос.
Рядом, в нескольких метрах от меня стоял Дуганов. Совсем неуместный здесь.
– Вот что бывает, когда доводят человека до крайности. Снимай свой шлем, Фарбер. Хватит.
– Что хватит? Что вообще происходит? Это что – спектакль? – Я ничего не понимал. Мир падал вокруг меня в какую-то новую пропасть.
Дуганов вдруг посмотрел в сторону и сказал по-арамейски невесть откуда взявшемуся пацану:
– Иди домой, Ваня, постарайся все хорошенько запомнить. – Потом уже мне: – Этот мальчик, когда вырастет, напишет книгу о том, что он сегодня увидел. Потом тысячи лет будут разбираться, что же это было. Или будет.
– Все нормально, Фарбер. Не думай, что твоя Разведка – это высший судья в этом мире. Есть и выше. И место твое там. Все, больше не будет ни слипинг-мод, ни странных миссий.
– Если так, то зачем нужны опять были эти смерти?
– Нельзя изменить общих правил – жизнь идет так, как определяют ее те, кто живет. Разведка ничего не меняет и ничем не управляет. Ничем, кроме собственных интересов. Ладно, забирай Веру и пойдем.
– Куда пойдем?
– Туда, откуда ты пришел. Туда, где вы вспомните свои настоящие имена. Время боли прошло. Наступило время строить свою жизнь. Ту, что и задумывалась с самого начала.
– А зачем так сложно? – вдруг вмешалась Вера. – Ведь у нас уже есть своя жизнь. Надо просто достроить ее…
– Своя? Это какая? – с иронией спросил Дуганов.
– Вера права. Нам есть куда уходить, какая разница, где начинать сначала? Тем более, что свет не погасили… Это наше самое простое решение.
Киев – Гольм – Неаполь, 2003–2004 г.
Крик трясогузки
Я пролечу над этой землей, я увижу их города и деревни, их нечищеные свинарники и сверкающие дворцы, их гадкие поля и прекрасные болота, их поднебесные горы и лазурные моря. Я буду искать, где же таится их душа, та, что делает их самыми восхитительными и самыми ужасными созданиями вселенной, и я буду верить, что есть ответы на мои вопросы, ибо нет вопросов, которые мог бы задать человек, не получив ответа.
Я долго сидел и наблюдал за гомоном этой гавани, притаившейся под тенью древнего Везувия, за этим мирным собранием нищеты и богатства, где раб повелевает гражданином, а гражданин покорен рабу. Где стук моторки собирает толпу любопытных чернобыльских детей, забывших навсегда родной язык, да и не знавших никогда, что такое звезда Полынь.
Горечь-звезда гнала меня через поля и города, и не было мне остановки даже тогда, когда другие уже останавливались и говорили: «Вот оно, пристанище!» Но не было это пристанищем, как не бывает мираж оазисом, а только маревом над горячим песком, вселяющим ложную надежду. Не верил я в эту надежду, надежду, которую принесла миллионам людей, обманутых нищих, та перемена в жизни, когда вчерашние палачи стали кричать о том, что их назначение – дать свободу людям. Я ужасался тому, как делили власть удельные князьки, крича о приходе свободы, и как ликовал безумный народ, да и бывает ли народ не безумен, если не слышит слова разумных о том, что это все ложь. Мало осталось их, тех, кто мог мыслить, после стольких лет истребления тех, кого подозревали в мысли. И не было до сих пор в мире под солнцем более уродливого создания – страны, где правят воры и где народ считает за счастье стать вором, чтобы приблизится к власть имущим. Но все это оставалось бредом и мерзостью, и было жаль улетать вдаль от насиженных мест, где вырос и жил, от детских иллюзий, от переулков, в которых каждый камень был тобою взлелеян, и где только дуновения ветра достаточно для понимания происходящего, но дуновение становится порывом, и порыв становится сильным настолько, чтобы унести нас от обжитых мест. И сижу я теперь в этой гавани, видя перед собой лодки, а им уже более тысячи лет, и лица тысячелетних рыбаков и спокойствие, воцарившее над этой гаванью после восстания Спартака, передается мне, и я уже спокоен, и лишь жажда истины не дает мне покоя.
В чем же смысл всего, почему все дается одному, не приложившему к этому дару ни секунды труда, и почему, проведший всю жизнь в труде, остается всего лишь немым рабом, не важно, кого или чего он раб. Почему не смеет поднять голову? И уносит меня этот порыв опять в раннее детство, где идем мы с моим приятелем Лёнькой в дальнее далёко по полям, за город, где жили, благо город кончается в десяти метрах за нашим домом. Как мечтали мы, что найдем сокровища на электростанции, как надерем мы большой вкусной брюквы, как верил я в безумные Ленькины рассказы о том, что он бывал на авиасвалке, где есть даже целые истребители, и был наш путь божественен, как божественна любая дорога, сопровождаемая беседой друзей, и перебегала нам путь по покрытой пылью дороге глупая трясогузка. И странной болью встает писк котенка, упавшего в канализационный люк, не мы его услыхали и увидели первыми. Над люком стоял мужчина и, не имея возможности, в силу своей тучности, спуститься туда, пытался заманить котенка на спущенную веревку, и как Лёнька, дитя деревни, ловко шмыгнул в этот люк, как принял я от него котенка, как долго вытирали мы его своими рубашками, как весело и благодарно смотрел на нас мужчина, особенно после того, как увидел, что котенок, радостно попискивая, пошел вслед за нами, и мы были горды, что спасли его и что он идет за нами, как дрессированный зверь из книжек, и не успели мы увидать заранее двух старшеклассников из нашей же школы, были они типичным порождением страны, гордыми своим происхождением из отбросов общества, стоявшим у власти, и не успели мы произнести ни слова, прежде чем эти двое стали забивать котенка кусками гранита, а котенок не успел даже понять, что произошло и пытался, уже с перебитым позвоночником, с кровью, струящейся из ушей, ползти к нам в надежде на повторное спасение, а мы бессильно, не смея даже отвернуться, дабы не стать следующими за котенком жертвами, смотрели на это, боясь заплакать или убежать.
Спустя сорок лет я встретил одного из них. Он процветал, был героем азиатских войн, и его жена, Мисс Криворожье, была прекрасна и моложе его предыдущей на двадцать лет. Он так и не вспомнил ничего, но в отличие от несчастного животного долго умолял меня и предлагал деньги и женщин, власть и свободу, не понимая, что только я свободен в этом мире. Он так и не понял, почему я молча повернулся и ушел… Его лучший друг, воспользовавшись его замешательством, разделил пешней его позвоночник, но и сам протянул недолго.
– Segniore, segniore, dammi un euro! – Крик цыганенка вывел меня из грустных воспоминаний.
Я учился с ней в одном классе. Она была спортсменкой и редко появлялась на занятиях, но когда классная посадила ее со мной за одну парту, сразу появилась масса сплетен, мне порою непонятных, сплетни переросли в достаточно большое чувство, чистое, как все чувства, возникающие в тринадцать лет. Естественно, до меня ей не было никакого дела, ее тренировки, соревнования и партнеры по выступлениям начисто вычеркивали меня не только из мыслей, но и из потенциальных источников помощи по физике. Однажды я не выдержал и прилетел вечером под окна ее дома, она испугалась, увидев меня в окне четвертого этажа. Я жестами показал – не бойся, открой окно, и она его открыла, видимо, восприняв все как дурацкую шутку.
