Юлий Буркин - Цветы на нашем пепле

«Мне кажется, ты все решил еще много лет назад, там, у подножия лестницы Хелоу», – покачала головой Ливьен.

«Всегда и все можно изменить!»

«Это – заклинание бескрылых, – сказал Рамбай. – Оно привело их к смерти».

«Но мы подумаем, – кивнула Ливьен. – Мы подумаем и скажем тебе в следующий раз».

«Я буду у вас через десять дней, – сказал Лабастьер. А устраиваясь в кресле антиграва, добавил: – Через десять дней вы должны сказать мне, как я могу получить единственное в этом мире, чего не могу просто взять, то, что без труда имеет в этом мире каждый, кроме меня – любовь своих родителей».

«Я не уверена, что мы найдем ответ на твой вопрос, – сказала Ливьен, и впервые за много лет Лабастьеру послышалась в ее голосе нежность. – Но какое-то решение мы обязательно примем».

Он улетел от них почти счастливым.

Лабастьер Первый помолчал, словно собираясь с силами. Затем продолжил:

– Примчавшись к ним через десять дней, я нашел их мертвыми, – Наан с ужасом увидела, что по щекам императора текут слезы. – Порошок из пейота… Они приняли дозу, которая убила их. Они лежали, обнявшись, на полу гнезда, и на их лицах не было страдания; они улыбались. Возможно, потому, что впервые, как им казалось, смогли чем-то помочь своему сыну. Теперь у меня не стало проблемы, с кем оставаться – с миром моих подданных или с ними. Они убили возможность выбора. А вместе с ней убили и то немногое, что еще оставалось во мне от обычной бабочки.

Глядя на слезы в глазах Лабастьера, Наан чувствовала, что и у нее самой в горле набух горячий комок. Но она, сумев подавить жалость, поинтересовалась:

– А Лайвар знает эту историю?

– Конечно. Он знает все мои уязвимые места. Правда, после смерти родителей и до появления тебя, у меня практически не было их. Триста лет… Появилась ты… И я люблю тебя. Но сейчас я не ставлю перед собой того же вопроса – «быть с тобой или с миром?» Я изменился, я очень изменился за эти триста лет без любви.

– И что будет дальше? Что будет со всеми нами? – как-то невпопад спросила Наан.

Лабастьер дотянулся одной из своих прикованних рук до лица и утер глаза тыльной стороной ладони. Затем потряс головой, словно выбрасывая из него воспоминаня. На губах его заиграла обычная усмешка:

– Твой брат безумен. Он думает, что способен долго прятать меня. Я не сказал ему о том, что когда вы покидали город, ваш антиграв засекли. Он направлялся в сторону Пещеры Хелоу, и сейчас сотни антигравов мчатся туда… Точнее, сюда, ведь так?

Наан промолчала. Жалость и ощущение вины исчезли. Она вспомнила, что перед ней чудовище. А «любовь чудовища не имеет цены»… Но может иметь цену ЛЮБОВЬ К ЧУДОВИЩУ. Огромную цену. К прекрасному чудовищу.

– Глазами одного из моих воплощений я уже вижу приближающиеся горы, – продолжал тот. – Найти этот тайник для моих телохранителей не составит большой трудности… – он замолк, приглядываясь к ней. И внезапно сменил тему. – Ты прелестна сейчас, о моя непокорная невеста. Ты прелестна и в радости, и в гневе, и в печали, и в страхе. Скоро нас найдут. Скоро все это кончится. И единственное, о чем я жалею, так это о том, что мы уже не сможем тогда разговаривать с тобой так, как сейчас. Кстати, ты знаешь, какая участь ожидает тебя, Лайвара и его помощников, когда нас найдут?

Наан молча смотрела на него, не вникая в слова и еще не понимая, что с ней происходит. Но она чувствовала, как теплые волны возбуждения прокатываются по всему ее телу.

– Вас просто отпустят, – продолжал Лабастьер. – Как всегда. Не знаю, как ты, но они, я уверен, в благодарность за это начнут готовить очередной заговор против меня.

Как он красив! Красив и несчастен. Несчастен и великодушен. Вновь Наан почувствовала, что ее разум окутывает туманное и терпкое облако желания принадлежать ему.

Она еще никогда желала близости с каким-то конкретным, реально существующим самцом. Но желание вообще было знакомо ей: порою знойными предгрозовыми ночами она просыпалась с этим чувством в гамаке спальни Храма Невест, и именно оно заставляло ее в полубреду, руками, которые, казалось, обретали собственную жизнь, ласкать свое тело так, как она не позволила бы это никому… кроме императора. И тогда ей почему-то казалось, что множество рук касаются ее, множество глаз нежат его вожделеющими взглядами.

А сейчас… Сейчас она поняла, что впервые ее Лабастьер беззащитен перед ней и находится в полной ее власти. Да, ОН пребывает в ее полном распоряжении! А не наоборот! И такой расклад вряд ли повторится еще когла-нибудь.

– Не все твои подданные неблагодарны, – произнесла она тихо, покидая циновку и подползая к Внуку Бога на коленях. – Отнюдь не все, мой повелитель…

Лабастьер смотрел на нее с недоумением.

Наан легко справилась с застежками его одежды (в Храме Невест застежкам императорских одежд посвящался целый отдельный курс занятий). Дыхание Императора стало громким и прерывистым. Он расслабился и почти повис на цепях, к которым были прикованы его руки. А Наан, отдавшись инстинкту, принялась ласкать его тело. Она целовала его грудь, плечи, шею… И вот его губы слились с ее губами, а его отвердевшая плоть почти сразу вошла в ее лоно.

Наан со стоном откинулась назад и, заложив руки за голову, принялась совершать размеренные и в то же время неистовые движения страсти. Его тело было послушным и умелым… «Еще бы, ведь у него такой опыт», – мелькнуло в голове у Наан, и она приостановилась, словно струей воды охлажденная этой ревнивой мыслью.

Внезапно она осознала, что занимается любовью сейчас не с одним Лабастьером, но и со всеми его воплощениями… Множество рук, множество глаз… Но сейчас она хотела любви, а вовсе не того, чем она когда-то занималась в своей узкой девической постели. Эта аналогия была невыносима. И она породила новую безумную идею.

Открыв глаза, Наан, зацепила ногтем застежку серьги телепатического блокиратора, которую дал ей Лайвар, сдернула ее со своего уха и, рывком наклонившись вперед, нацепила ее на правую мочку Лабастьера.

Она знала, что прибор начинает действовать в тот момент, когда смыкается металличиский зажим, и чуть-чуть сжала пальцы. Раздался щелчок… И сразу за ним – исступленный крик Лабастьера.

Наан отпрянула, вглядываясь в его искаженное лицо и пытаясь понять, чем вызван этот крик – ужасом, болью или наслаждением.

– Что со мной? – выдохнул он. – Что ты сделала со мной? Я стал таким маленьким… Еще! Прошу тебя… Сильнее! – это уже относилось к тем движениям, которые она продолжала машинально совершать.

И ему не пришлось долго упрашивать ее. Ведь теперь она знала, что занимается любовью с одним-единственным, принадлежащим только ей, Лабастьером.

«Любовь чудовища не имеет цены?» Теперь она не была так уж уверена в этом.

12

Набухают капли воды, воды,

Чтобы ливнем пролиться вниз.

Я б пустыней стал, стань водою ты,

Это правда, а не каприз…

Но уходят годы. Мои мечты

Остаются мечтами лишь.

Они очнулись. Наан поспешно оделась и привела в порядок костюм Лабастьера. Выражение его лица было странным и незнакомым. Казалось, он ошарашен, напуган и прислушивается к собственным ощущениям, как это бывает с тем, кто внезапно заболел неизвестным ему доселе недугом.

– Я знаю, что ты сделала, – произнес он наконец, трогая сережку. – Ты блокировала мое сознание ото всех прочих моих телесных воплощений. Это так?

– Прости. Лайвар говорил, что это может быть вредно тебе… – она потянулась к его лицу. – Дай, я сниму.

– Подожди, – поспешно отстранился он. – Я еще не решил, хочу ли я этого. – Это он приказал тебе?

– Нет. Наоборот. Он запретил. Но я не удержалась.

Наан еще внимательнее вгляделась в его лицо.

– У меня такое чувство, будто… мир сузился до этого маленького гнездышка… – Он огляделся, и в глазах его еще явственней, чем прежде, появились изумление и страх. – Раньше любые стены казались мне прозрачными… А теперь я всецело принадлежу этому месту и беспомощен, как личинка. Еще бы, ведь вместо тысяч глаз у меня их теперь столько же, сколько и у тебя…

– Тебе страшно?

– Да. Но еще никогда мои чувства не были так свежи. – Его взгляд остановился на лице Наан. – Ты прекрасна. И я люблю тебя, моя непокорная невеста.

– Я уже не невеста тебе, мой император, я жена тебе и счастлива этим.

Он улыбнулся, но в улыбке этой сквозила растерянность.

– Да, ты права. Но не во всем. Я – не император. Я лишь небольшой кусочек отрубленный от его тела и души.

– Но от этого ты дорог мне еще больше… Так ты действительно не хочешь снять сережку?

– Не-ет, – протянул Лабастьер, качая головой. – Я слишком хорошо знаю себя… большого. Если я сниму прибор, который ты называешь «сережкой», ОН уже никогда не позволит мне надеть его снова… Меня нынешнего, маленького, не станет… Я знаю: император сейчас в бешенстве, ведь вместе со мной – своей микрочастичкой – он потерял и тебя. А он любит тебя, я не лгал. Бессмертный не может любить смертного в полную силу, ведь, глядя на тебя, он всегда помнит, что красота твоя не вечна, что скоро ты увянешь, а затем и умрешь… И он готовит себя к этому. Но все же он любит. И я. А это значит, что отныне, – Лабастьер поднял голову и взглянул в глаза Наан твердо и решительно. – Отныне мы с ним – соперники и враги.