Михаил Елизаров - Библиотекарь
Гусева отволокла в сторону лишний стул. Клава начала «На сопках Маньчжурии», и хоровод вокруг стульев возобновился. Клава нарочно играла томительно долго, так, что и старухи, и зрители вскоре начали изнывать от волнения. Кто-то даже крикнул: «Да что ж ты издеваешься, Клавка!» — как аккордеон резко умолк, и старухи кинулись к стульям. Выбыла Кашманова. Этой присудили стенографию пятнадцатого дня безумия.
Кашманова обиженно ахнула, всплеснула руками.
До того выбывшая из игры Гусева с легким злорадством зачитала:
«Избыточно пользуется губной помадой, тушью, румянами и пудрой. Выщипала брови. Не расстается с флаконом лака, постоянно подкрашивает ногти. Украшается бусами, брошками, клипсами. Кокетничает с воображаемым кавалером, обнажается. Стенографистку и нянек принимает за своих соперниц. В эти минуты становится агрессивна. Сексуально расторможена. Постоянно говорит о половых отношениях, открыто мастурбирует. Хочет поехать на Кавказ „вкусить винограда и радостей“. Полагает, что ей двадцать лет и она должна выйти замуж. С одинаковой интонацией повторяет: „И тогда я, стоя на коленях, сделала ему по-французски…“».
Столовая сотрясалась от смеха.
— Вот дуры! — защищалась Кашманова, изображая невозмутимость. — И что тут такого?! Нормальное женское поведение! А вы все дуры! Особенно Аксак и Емцева!
Две старухи на стульях довольно захихикали.
Клава начала «Осенний вальс». Я увидел Машу. Обойдя сдвинутые столы, она шла прямиком к Горн. Маша наклонилась к уху начальницы и что-то сообщила.
Клава сменила тактику измора, и аккордеон рявкнул через короткий промежуток времени. Опростоволосилась старуха по фамилии Цеханская.
— Стенография, девятый день, — с выражением зачитала Кашманова. — «Забыла, как называются пальцы на руках. Указательный палец называет „большим“, а остальные — „которые поменьше“. При виде шприца говорит: „О, хрусталь понесли!“. Если ей возражают, что это шприц, удивленно переспрашивает: „Шприц? А тогда что такое хрусталь?“. Уверяет, что иностранная разведка наложила ей на язык свои слова. Она думает „кофта“, а произносится „солнце“. Жалуется, что из глаз читают мысли, особенно днем. Просит запереть ее в темную комнату. Неопрятна мочой и калом…».
Несколько столов под нестройные гитарные аккорды затянули песню:
Жили-были не тужили четверо друзей!Баб снимали, водку пили, пиздили хачей!
— Клавка! — радостно всполошились старухи. — Утрем молодежи нос! Давай про вечера на Оби!
— Поля! — собеседница Горн стукнула кулаком по столу. — Ты не понимаешь! Если правильно читать, то никакого освещения не нужно. Свет образуется сам из чтеца!
— Резникова! — повысила голос Горн. — Это бездоказательно!
В куплет о похождениях четырех друзей, как грузовик, врезались пропетые бойким хором строчки:
Хороши вечера на Оби, —Ты, мой миленький, мне подсоби:Я люблю танцевать да плясать —Научись на гармошке играть!
Баб снимал Иван Иваныч!Приводил Иван Степаныч!Раздевал Иван Кузьмич! —
выкрикивала хриплым речитативом запевала.
Столы подхватили: «А всех ебал Иван Фомич!», — но смех потонул в «Вечерах на Оби».
Буду петь да тебя целовать!Научись на гармошке играть!..
Посреди этой музыкальной вакханалии в раздаточную вернулась Маша:
— Идем, — сказала она. — Тебя ждут.
Я переживал мучительное состояние школьника-новичка, выставленного на позор всеобщего обозрения перед чужим и враждебным классом. С нашим приходом в столовой воцарилась болотная тишина. Завитые, вычурно накрашенные и разодетые старухи, плечистые охранницы со звериными челюстями, испитыми глазами, татуированными руками — все это опасное сборище настороженно изучало меня.
— Вот, коллеги, — сказала после долгой паузы Горн. — Алексей Мохов… О котором… я вам говорила… Правда похож… на Лизавету Макаровну?
— Ага, — хмуро усмехнулась Резникова. — Как свинья на коня…
Старухи заулыбались. Интрига забавляла их.
— Поля, — хрупкая Цеханская пригладила стриженные модными завитками виски, — сходство с Лизой очень относительное. — Воробьиная голова «мамки» сидела на такой же чуткой птичьей шее.
— Бледненький он какой-то, — насмешливо сказала Кашманова. Засалившийся крепкий ее нос смахивал на желтый лакированный каблук, щеки покрывала родимая крошка. — Не подходит нам…
— Откормим, — хмыкнула Горн.
— Это ведь не так-то просто внуком у нас быть, — обратилась ко мне краснощекая, с пунцово напомаженным ртом старуха, в цветастой юбке и зеленой вязаной кофте. — Не всякий справится.
— Он парень способный, — сказала Горн. — Освоит.
— Проверить его надо, — выступила худая старуха с распущенными по платью пышными фиолетовыми сединами. — Проэкзаменовать.
— Дело говоришь, Харитонова, — поддержала Гусева. — Возьмем с испытательным сроком…
Было очевидно, что никто из четырнадцати не воспринимал всерьез легенду о новообретенном внуке. Я не заметил впрочем в старухах и открытой агрессии. Меня беспокоили охранницы. Они как-то характерно, по-мужицки, потирали руки, глумливо переглядывались, скаля нержавеющие коронки, грубой пятерней почесывали промежность раздвинутых ватных штанин, заправленных в кирзовые сапоги.
Даже стоящая рядом Маша почуяла что-то неладное и сказала медленно сатанеющим бабищам:
— Тихо, тихо. Без глупостей…
— Что-то вы, девушки… не приветливые, — мелко вздохнула Горн. — Уйдем мы от вас…
— Уводи его в бункер, Поля, — подтвердила Резникова. — От греха подальше…
Признаюсь, я испытал огромное облегчение, когда в сопровождении Горн и Маши наконец-то покинул столовую.
— Поздравляю, Алешка, — как мне показалось, лицемерно сказала Горн. — Произвел хорошее впечатление.
— Не думаю, — я оглянулся на идущую поодаль Машу и украдкой шепнул Горн: — Они вам не поверили. Насчет внука.
— Разумеется, не поверили. Они же… не полные идиотки… — Горн притянула меня к себе за рукав. — Алешка… чудак… их не волнуют… вопросы родства… Лизка была… своеобразным фактором… стабильности… Она умерла… и Дому понадобился новый… источник властного баланса… Своеобразный амулет… Часто на свадьбах… рядом с невестой находится… посаженый отец. Вот ты и будешь… таким же ритуальным родственником… с формальными обязанностями. Не сложными, но очень важными. Я потом тебе… подробно объясню суть… Так что не волнуйся… Все договорено…
Вместо того чтобы спуститься вниз, меня почему-то повели на боковую лестницу, ведущую на третий этаж.
— Хочу представить тебя… еще одной особе, — повернулась на последних ступенях Горн. — Она, конечно… не заслужила этого… Но мы проявим великодушие… Да, Алешка?
— Полина Васильевна, — заартачился я. — Я устал от встреч. Может, завтра?
— Не упрямься… Трудно навестить пожилую даму?… Пришли… — Горн остановилась перед дверью и выудила связку ключей. — Завтра, Алешка… будет поздно. Мы ей специально… Книгу Силы прочли… чтобы она смогла… с тобой поговорить. Через несколько часов… она снова сойдет с ума. Больше ее реанимировать не будем. Используй момент… Маша подождет в коридоре… потом проводит до бункера…
Тяжелый синий свет выстелил на полу симметричные ромбы оконной решетки. В сумрачной палате находилась лишь кровать с высокими металлическими спинками. На простыне лежала старуха в задравшейся ночной рубахе. Разведенные руки крепились широкими ремнями к металлическим штангам кровати. Точно так же за щиколотки были обездвижены ноги.
— Вынужденные… меры предосторожности, — вздохнула Горн. — Мало ли… что ей в голову взбредет…
Она приблизилась к кровати:
— Как себя чувствуешь?
Старуха пошевелилась:
— Лучше всех.
— Извини за ремешки. Действие Силы закончится… и тебя развяжут…
— Заранее благодарю. Позже ведь не получится, все слова позабуду, — старуха снова качнула панцирную сетку, зашелестевшую плетеным металлом.
— Догадываешься… почему я пришла?
— Вязинцева показать, — просто сказала старуха.
— Я подумала… тебе было бы интересно… лично с ним познакомиться. Подойди, Алешка… — Горн поманила меня пальцем. — Она не кусается. Пока что…
Я сделал несколько шагов к кровати, стараясь не смотреть на одутловатые, в сосудистых кляксах ноги, запретную курчавую тень в глубине ночнушки. Я уже понял, что прикованная к кровати старуха — мать Маргариты Тихоновны.
— Сколько тебе нужно, Валя? Десяти минут хватит?
— Хватит.
— Только не запугивай его…
