Михаил Елизаров - Библиотекарь
Мне сразу почудилось, что я уже видел этот интерьер, только не мог вспомнить, когда, может быть, даже во сне.
— Здорово оборудовали… Молодцы… — похвалила бункер Горн. — Номер люкс… Интурист, — она с гордостью похлопала по стене. — Толщина три метра. Авиационной бомбой не просадить. Самое безопасное место в Доме. Пока здесь поживешь… до инициации. Никто не побеспокоит. Смотри, какие засовы…
Я огляделся:
— А окна такие зачем?
— Для красоты… — произнесла за моей спиной подоспевшая Клава. Она держала поднос с тарелками. — Рассольник ленинградский. Зразы мясные, рубленые. Компот грушевый. Приятного аппетита…
— Спасибо.
— Вам тут не понравилось? — искренне огорчилась толстуха. — Мрачновато, да?
— Плохо, что ни туалета, ни умывальника…
— Сантехнику за день не провести, — Клава вздохнула. — Хлопотно. Уборная рядом. По коридору немножко пройти…
— Не капризничай, Алешка, — вмешалась Горн. — Добежишь небось до унитаза… не расплескаешь.
— Вы же сами предупреждали, Полина Васильевна, чтобы я никуда не выходил.
— Верно, говорила. Вот и не шляйся. Оправишься, и назад… в бункер.
— На ночь можно и «уточку», — предложила Клава, — я сейчас принесу.
— Ну, а насчет помыться?
— Маша тебя завтра… в душевую отведет. Она за тебя… персонально отвечает… — Горн смерила денщицу строгим взглядом. — Башкой, яичниками… и прочей своей требухой… — Маша и Клава засмеялись.
— Не горюй, Алешка… — ободряюще сказала Горн. — Конвой — это временная мера. Станешь начальством… будешь разгуливать, где захочешь…
СМОТРИНЫ
Следующие три дня мало чем отличались. Я провел их взаперти, покидая бункер только по нужде. Пищей и всем необходимым меня регулярно снабжала Маша, иногда ее подменяла Клава. У Горн были какие-то дела, связанные с моей будущей инициацией. Возможно, она подготавливала почву среди очнувшихся от безумия старух.
Я подолгу спал — сказывалась накопившаяся за минувшие недели усталость, кроме того, бункер, лишенный естественного освещения, располагал к продолжительному сну. В остальное время я штудировал хроники. Труд был написан преимущественно сухим протокольным слогом. В однообразной манере перечислялись события и фамилии, кто, когда и где нашел такую-то Книгу, образовал библиотеку или читальню, погиб или, наоборот, уничтожил конкурента. Если достоверность события ставилась автором под вопрос, то приводились различные источники с версиями спорного эпизода. Попадались таблицы и даже карты, на которых стрелками указывались пешие маршруты канувших в небытие былых распространителей Книг, бродячих апостолов. В конце каждой главы имелись множественные примечания, сноски, приложения и комментарии.
Летопись Дома резко выбивалась из общего стиля, выдавая эмоциональную авторскую пристрастность. Текст пестрел красочными метафорами, часто сбиваясь на откровенные здравицы Горн. Местами создавалось впечатление, что не фармацевт Елизавета Макаровна Мохова, а именно Горн была истинным руководителем. По всей вероятности, так оно и было. Еще на заре становления клана Горн оттеснила молодую начальницу, отведя ей внешне яркую роль сакрального лидера. Истинная власть сосредоточилась в руках Горн и нескольких десятков старух. Я уже понимал, что мне в лучшем случае уготовят такую же формальную должность «внука». Зачем Горн это было нужно, я не знал. Меня тогда не занимали такие глобальные вопросы. Я с пристальным отвращением прочел описание «удочерения». Я не хотел, чтобы, по задумке Горн, меня подвергли какой-нибудь отвратительной негигиеничной процедуре помазания. С Горн сталось бы ради пущего эффекта извлечь из могилы труп Моховой, чтобы наглядно для нескольких сотен баб инсценировать мистерию моего рождения. Я сказал себе, что поговорю с Горн и попрошу максимально упростить обряд инициации.
Благодаря хроникам, к концу третьего дня я был довольно сносно подкован в истории громовского мира. Вспомнив подхалимские рекомендации Дейла Карнеги, я выучил фамилии всех ныне живущих «мамок»: Аксак, Назарова, Сушко, Резникова, Волошина, Супрун, Фетишина, Кашманова, Харитонова, Гусева, Колычева, Емцева, Цеханская, Синельник.
Вечером за мной пришла Маша. Обычно она держалась расслабленно, я бы даже сказал, кокетливо, насколько это было возможно для матерой бабы с татуированными мужицкими лапищами, которые она стеснительно прятала в рукава, как в муфту. На этот раз Маша была предельно серьезна, не балагурила.
— Старшие позвали, — тихо и значительно сообщила Маша.
— Что передавала Полина Васильевна? — энергично поинтересовался я. — Инициация?
— Не… Смотрины. Знакомиться будут. Они сейчас в столовой возвращение отмечают. Полина Васильевна поручила по такому случаю тебя приодеть. Для солидности…
Маша привела меня на склад с вещами, оставшимися от уничтоженной когда-то мужской половины Дома. На перекладинах, похожие на исхудавших висельников, болтались сотни костюмов, в большинстве своем старомодные и ветхие.
— У тебя какой размер? — спросила Маша, вооружаясь длинной палкой с крючком на конце.
— Пятьдесят шестой…
— Не стариковский размер… — Маша сновала между одежных рядов, цепляя крюком все, что ей приглянулось, а затем выкладывала передо мной. — Ты не думай. Здесь не обноски. Это они себе на смерть запасли, в гроб. Все ж чистое, ненадеванное.
От рубашек я наотрез отказался из-за их поговорочной близости к телу и ограничился темно-синим свитером. Маша подыскала мне два добротных костюма, от черной пары впору пришелся пиджак, от серого костюма — брюки. Затем мы отправились на смотрины.
Помню, с каким волнением я поднимался по широкой лестнице, опираясь рукой о прохладу перил, выпукло-белую, словно вымерший костяной остов. Уже на ступенях я услышал гармошку или аккордеон — для баяна переборы были слишком визгливы. Тренькала гитара, доносилось неразборчивое хоровое пение, мешаясь с заливистыми подголосками смеха.
— Разгулялись, — одобрила звуки Маша. Тем не менее, мы прошли мимо резонирующей голосами и музыкой столовой. Маша открыла соседнюю дверь.
— Это раздаточная, — пояснила она. — Полина Васильевна так поручила. Хочет остальным сюрприз устроить. Я пойду, скажу ей потихоньку, что привела тебя.
Гул праздника находился слева за тонкой неощутимой перегородкой с широким квадратным окном, неплотно прикрытым оцинкованной ставней. В стене зашумел внутренностями встроенный шкаф.
— О, Анкудинова десерт прислала… — озабоченно сказала Маша, открыла створки, вытащила четыре противня и расположила на столе. В комнате приятно запахло яблочной выпечкой.
— Ты подожди несколько минут, я скоро, — пообещала Маша и убежала.
Я прильнул в щели между ставней и раздаточным окном.
Вытянутую, как вагон, столовую освещали елочные гирлянды. Россыпь крошечных светляков, густо покрывавшая потолок и стены, мерцала, точно глубоководный океанский планктон. Перед моими глазами двигались черные силуэты. Они звякали бутылками, исторгали взрывы шакальего хохота. Совсем рядом по тарелке длинно царапнул нож, и от этого фарфорового скрипа мне свело оскоминой скулу. Между расставленными подковой столами шло гулянье. Я видел толстуху Клаву с посаженным на колени аккордеоном. Она играла «Синий платочек», а вокруг стульев водили настороженный хоровод с полдюжины старух. Во главе застольной подковы в окружении широкоплечей свиты находилась Полина Васильевна Горн. Подперев рукой подбородок, она внимательно слушала Резникову, чуть морщась от назойливого шума.
Прежде чем я разгадал смысл забавы, Клава неожиданно оборвала мотив, сплющив ревущие мехи. Старухи с визгом кинулись занимать стулья. Какой-то не досталось места, она беспомощно потыкалась и отступилась, разведя руками.
— Гусева вылетела! Слушаем про Гусеву! — радостно верещали более проворные, топоча ногами. Они до комичного напоминали расшалившихся на перемене девочек, и даже обращались друг к другу по фамилиям.
— Что читать про этого фанта? — громко спросила у общества Клава.
Гусева пригрозила подругам:
— Если возьмете из третьей недели, я обижусь…
Победительницы посовещались и объявили:
— Восьмой день!
Клава взяла протянутую стопку бумаг, отыскала нужный лист, откашлялась и огласила:
— Письмо от Гусевой старосте Максаковой… «Женечка пришли мне гребешок я очень прошу тебя гребешок а то Цеханская взяла мой гребешок и потеряла и теперь у меня нет гребешка а новый гребешок не дали так что мне гребешок ну что тебе еще писать чувствую себя хорошо только мне гребешок утром не могла причесаться так что обязательно мне гребешок ну что тебе еще писать у меня все хорошо Поля уехала отчетов не присылайте но очень тебя прошу гребешок ну что тебе еще писать приезжай в гости и мне гребешок не забудь а больше писать нечего еще Вере Юрьевне поклон и будь добра мне гребешок…»
