Николай Чадович - Жизнь Кости Жмуркина, или Гений злонравной любви
Не прошло и часа, как Костя почувствовал, что долго так не выдержит.
Члены комиссии что-то с жаром объясняли ему, жестикулируя и употребляя какие-то совершенно непонятные термины. Пестрые юбки крутились смерчем, задираясь хозяйкам чуть ли не на голову. Голые ноги – то пара, то сразу дюжина – выделывали самые замысловатые коленца. Мелькали белые трусики женщин. Глухо топали красные сапожки мужчин. Момент, когда Костю должно было стошнить, приближался.
– Хотелось бы знать, на каких именно танцоров вы обратили свое внимание? – прямо в ухо Косте пропела какая-то местная гранд-дама.
– С-сейчас…
С усилием оторвавшись от созерцания давно опостылевших задниц и ляжек, Костя ошалело мотнул головой и внезапно встретился взглядом с юной плясуньей, выкаблучивающей такое, что не всякой профессиональной балерине по силам, да еще не забывающей при этом задорно улыбаться.
И этот мимолетный, тут же ускользнувший в сторону взгляд сразил Костю с той же трагической неотвратимостью, с какой сокол сражает в полете дикого гуся.
– Стоп! – заорал он не своим голосом. – Победитель определился!
Глава 6
Любовь
Сначала никто ничего не понял. Косте даже пришлось вскочить с места и замахать руками (со стороны это выглядело так, словно он отбивался от назойливых ос). Поскольку к чудачествам прогрессивных писателей здесь успели привыкнуть, оркестр продолжал наяривать свою мелодию, горячую, как это солнце, и древнюю, как эта земля, однако танцоры уже сбились с ритма.
Костя вел себя предельно глупо, можно даже сказать, по-идиотски, но сам этому нисколько не смущался, как не смущается своему поведению тот, кто любой ценой пытается спастись от смерти.
– Вот! Она! Победительница! – Костя указал на девушку, уже переставшую выписывать пируэты и сейчас ловившую руками свою юбку.
– Надо также определить победителя среди мужчин, – подсказала гранд-дама, на всякий случай отстраняясь от Кости подальше.
– Тот! – он ткнул пальцем в первого попавшегося танцора.
– А что вы скажете о втором и третьем местах?
– Сами определяйте! – отрезал он, не в силах отвести взгляд от девушки.
Та стояла на прежнем месте, скромно опустив ресницы и сложив руки на переднике. Радостную весть она восприняла безо всякой экзальтации. Подружки бросились было поздравлять ее, но почему-то смешались и отступили назад. Над танцевальной площадкой повисло не только облако пыли, но и какая-то неловкость. Казалось, безумный Костин взор создает вокруг победительницы некое мертвое пространство.
Гранд-дама (впоследствии оказавшаяся заместителем министра культуры, образования и культов) что-то торжественно затараторила. Зрители захлопали. Аккордеон сыграл туш.
Косте всучили грубую керамическую салатницу, но к девушке приблизиться не дали, а направили совсем в другую сторону, шепнув на ухо: «Это за третье место!»
Еще дважды министерша тявкала в микрофон, дважды толпа разражалась аплодисментами, дважды гремел туш, и вот наконец Костя оказался один на один с той, которая только что совершила почти невозможное – первой же вспышкой своего взгляда зажгла его давно окаменевшее сердце.
Он неловко сунул ей какую-то хрустальную поделку, тяжелую, как слиток свинца, а она еще более неловко приняла ее, едва не уронив на землю. С разных сторон подскочили еще люди. Тот, кто был слева, вручил девушке диплом, а тот, кто справа, – цветы.
Глаз она по-прежнему не поднимала, наверное, инстинктивно догадываясь, что может нечаянно сразить наповал этого нелепого, всклокоченного человека, на лице у которого застыло такое выражение, словно он внезапно очнулся от сомнамбулического сна.
– Как тебя зовут? – спросил Костя, поражаясь своей собственной смелости.
– Аурика, – ответила девушка, и голос ее прозвучал так, словно по хрустальной штуковине, которую она продолжала держать в руках, постучали серебряной ложечкой.
– А что это значит? – вновь спросил Костя, хотя и знал, что так вроде бы называется стиральная машина.
– Золотая…
Она и в самом деле была вся как бы золотая – нежная персиковая кожа, волосы того цвета, который принято называть медвяным, сверкающие блестки в прическе, лиф, расшитый канителью и бисером, монисто из старинных монет.
Зрители расходились. Удалялся оркестр, на ходу продолжая играть все ту же мелодию, одновременно страстную и печальную. Только танцоры, отойдя в сторонку, время от времени косились на эту странную парочку.
– Меня ждут, – сказала Аурика. – До свидания. Спасибо.
Костя понимал, что ему нужно сейчас упасть на колени, покрыть поцелуями ее руки, оросить слезами подол юбки, умолять о встрече, извергать уверения в любви, сыпать страстные клятвы, но вместо этого он только таращил глаза и бормотал нечто невразумительное.
А время уходило. Момент, которого он втайне от самого себя ждал всю жизнь, можно было считать упущенным.
И тут ресницы Аурики приподнялись – словно две черные бабочки-монашки взмахнули крыльями.
Ее взгляд, в котором были и золото дня, и бархат ночи, и нежность изумруда, и бездонная чистота бриллианта, вернул Косте смелость и красноречие.
– Давайте немного прогуляемся, – заговорил он быстро и, как ему самому казалось, убедительно. – Я здесь гость. Ничего не знаю ни об этой земле, ни об этих людях. Хоть вы мне расскажите что-нибудь.
– Прогуляемся, – еле заметно кивнула она. – Но только немного.
Букет она оставила себе, а диплом и приз положила прямо на землю, уверенная, что их подберут подруги.
– А куда вы спешите, если не секрет? – поинтересовался Костя.
– Скоро нам всем ехать на обед.
– Вот и прекрасно! Мы тоже туда едем. Вместе и пообедаем.
– Нет, – Аурика покачала головой, и блестки в ее волосах засверкали, как нимб ангела. – Вы поедете в хорошее место вместе с ними, – ее слова относились к удаляющейся гранд-даме, по пятам за которой следовали два мордоворота в камуфляже. – А нас покормят в какой-нибудь забегаловке.
– Это несправедливо! – возмутился Костя. – Я приглашаю вас с собой. Пусть только кто-нибудь посмеет возразить!
– Вам не возразят. – Для столь юной особы Аурика вела себя очень рассудительно. – А у меня потом могут быть неприятности.
– Ну и пусть! Я заберу вас с собой. Совсем в другие края. Зачем вам эта глушь?
– Я здесь родилась, – ответила она просто. – И здесь, наверное, умру.
– Тогда и я умру! – воскликнул Костя. – Прямо здесь! От любви!
Странно, но Аурика не жеманничала, не кокетничала, не отпускала всякие плоские шуточки и даже не интересовалась семейным положением поклонника. Казалось, что она уже давно знакома с Жмуркиным и уверена как в искренности его чувств, так и в серьезности намерений.
– Если вы на самом деле любите, то не станете причинять мне боль, – тихо призналась она. – Конечно, я еще мало понимаю в жизни, но не все, что было сказано здесь сегодня, – правда. Поэтому будет лучше, если мы сейчас расстанемся.
Словно бы в подтверждение этих слов со стороны автостоянки донесся голос Верещалкина, искаженный дрянным микрофоном: «Товарища Жмуркина просят занять место в автобусе! Товарищ Жмуркин, уважайте коллектив! Не заставляйте себя ждать!»
Почти одновременно с противоположной стороны раздался хор женских голосов, дружно скандировавший: «Аурика! Аурика! Аурика!»
– Мне пора. – Она вновь опустила ресницы, и для Кости это было равносильно тому, что в небе померкло солнце.
– Когда мы встретимся опять?
– Не знаю. Пусть нам поможет случай.
– Но я не верю в случай!
– Тогда найдите меня сами. – Она сунула Косте цветок из своего букета – пышную, уже начавшую увядать гвоздику – и поспешила на зов подруг.
Аурика уходила, точно зная, что ей смотрят вслед. Другая не преминула бы воспользоваться этим – и спинку бы выгнула, и головку откинула, и бедрами покачала.
Аурика до подобной демонстрации не снизошла. Походка ее была хотя и легка, но совершенно безыскусственна, словно, кроме нее, вокруг не существовало ни единой души.
Глава 7
Беглец
Писатели были полны новых впечатлений и вели себя весьма оживленно.
Гофман-Разумов от обжорства просто лоснился, но едва автобус тронулся, сразу принялся доедать чудом уцелевшую лепешку, поскольку та была съедобна только в горячем виде. На шутливые просьбы поделиться он совсем нешуточно обижался.
Урицкий с гордостью демонстрировал домотканый коврик, подаренный ему организаторами праздника. Сделан он был явно наспех, однако среди местной национальной символики присутствовала и шестиконечная звезда Давида, и семисвечник-менора.
Бубенцов с видом знатока нахваливал местных лошадей. Подкову, подаренную ему конюхами на счастье, он молодечества ради вышвырнул в окно автобуса, да так ловко, что подшиб бродившую на обочине курицу.
Хаджиакбаров, встретивший здесь своих собратьев по вере, бормотал суры Корана, хотя недавно в приватной беседе признался, что наизусть знает только две из них: самую первую «Аль-Фатиха», поскольку она употребляется как молитва, и двадцать шестую «Поэты», где прямо сказано, что все сочинители – прислужники шайтана.
