Владимир Орлов - Шеврикука, или Любовь к привидению
– Махорку ты не в ту газету завернул? – поинтересовался Печенкин. – Не от баборыбы ли и от ее вазелинов воняет?
При этих словах в каморку Малохола вошло создание женского пола, известное Шеврикуке с чужих слов. Стиша. Как будто бы подруга Раменского, во всяком случае, по его совету выписанная из дмитровских лесов для хлопот при кухне профилактория. Можно посчитать – из лешачих. Можно посчитать – из лесных дев. Стиша принесла на коромысле шесть алюминиевых судков. Принялась расставлять посуду. Стол, ею украшаемый, наверняка прежде покрывали одухотворенным красным сукном в предвкушении вразумительных бесед, теперь же он служил презренным трапезам. Угощения предлагались не обеденные и не вечерние, а так, попутно-развлекательные: малосольные и соленые огурцы, сушеный горох, соленые грузди, видно, что сибирские – голубые и каждый с тарелку, а к ним – сметана, квашеная капуста, караси с золотой коркой, «яко семечки», рябчики, тушенные в брусничном отваре, но холодные. К напиткам же, понял Шеврикука, каждый из сотрапезников доступ имел свободный. Впрочем, ему, как гостю, Стиша поднесла ковш с чуть желтоватой жидкостью, поклонилась, сказала сладко, но и как бы с ленцой:
– Будьте благосклонны, примите медовуху.
Шеврикука принял. Подцепил вилкой голубой груздь и долго с уважением вкушал его, не давая сметане стечь на пол.
– Это Шеврикука, – сообщил Стише, оторвавшись глазами от газеты «Труд», Малохол.
– Тот самый Шеврикука? Неужели? – будто бы радостно изумилась Стиша. – Как же, как же, наслышаны!
Не притворным ли было ее изумление? Шеврикуке сейчас же показалось, что и в облике Стиши есть нечто притворное или декоративное. Нет, не так. Стиша выглядела словно бы хористкой или, скорей, плясуньей удачливого (оттого и костюмы свежие) фольклорного ансамбля, чьи добычи и успехи были достижимее где-нибудь в Кордильерах или на Виргинских островах, нежели в местных Липецках и Омсках. Мягкие волосы ее (коса до пояса, естественная светло-русая или, если хотите, пшеничная) обегал поверху чуть кокетливо сдвинутый набок венок из ромашек, васильков, львиного зева, колокольчиков. Нынче в подобном венке можно было признать претензию и нарочитость. Но, рассмотрев шелковую, кадрильную блузку Стиши, гладкую, со множеством пуговиц, поднимавшую и саму по себе высокую грудь и доказывающую зрителям, что у барышни все есть и там и тут, юбку протяжную, почти до сапожек (всплеснет – и какие виды!), и легкие, красные сафьяновые сапожки, рассмотрев все это (что Шеврикука и сделал), можно было заключить: «А что? Стильно! Есть стиль и есть линия. Пусть и с претензией!» Да и отчего же не сплетать и в Москве венки в нынешние летние дни бывшей лесной деве?
– Я потом вам скажу, от кого я о вас наслышана, – шепнула Стиша Шеврикуке. – От одной… От одной известной вам особы… Ага…
Нет, мила, мила, отметил Шеврикука. И глаза ее хороши и лукавы…
– Это что у вас там за шуры-муры! – загремел Раменский, и видно было, что он сердит. В глазах же его злился зеленый огонь.
Стригли и брили Раменского с усердиями, и сам он старался ублагородить себя, выдирал кусты из бровей, однако и даже находясь под предводительством Малохола, он по-прежнему оставался жестко-лохматым. И, несмотря на все вращения судьбы со взгодами и невзгодами, волосы его не потеряли оттенки лесного происхождения. Нет-нет, а проглядывалось в них зеленое. А уж зеленый огонь из его глаз не исчезал никогда.
– Рамень, – спросил Шеврикука, – а ты Кышмарова знаешь?
– А то?! – буркнул Раменский.
– Он тоже тявкает, как и ты. И тоже не по делу.
– Рамень нынче в ущербе, – сказал Печенкин. – А? Или нет? Уже проиграл мне с Лютым двух барсуков и четверть березового колка под электропередачей! Фрязино-Ивантеевка. На него не дуйте. Вспыхнет! А Кышмарова все знают. И лучше бы не знали.
Ставки в играх на бочке или даже на бывшем красном столе в целях удержания натур от падения допускались теперь малые. Чтоб избежать обид и расстройств, приняли вместо «малые» выражение «по средствам времени», но средств не было, достойных, естественно, средств, отсутствие же их падало коршуном вины исключительно на время и его обстоятельства. Но проигрыш двух барсуков и четверти березового колка под электропередачей можно было приравнять к гусарскому проигрышу, требующему выстрела в висок. Шеврикука испытал сострадание к Раменскому.
– А что, надо осадить Кышмарова? – поинтересовался Лютый.
– Нет, я так… – поспешил ответить Шеврикука. – Всякие странности приходят в голову после медовухи. На днях я, правда, встречал Кышмарова. В сапогах со скрипом…
– Это что за топот? – поднял голову Малохол.
– Восходители разминаются, – пропела Стиша.
– Опять? Я же их отгонял!
– У них восхождение на днях. Небесный забег.
– Дорожку эту стоило бы взорвать. Или затопить. Или искромсать корнями дуба. Но на что рассчитывать с этими вот отдыхающими! – осерчал Малохол.
– Тогда здесь, по пересеченной местности, станут устраивать кроссы, – предположил Печенкин.
– Прекрати ехидства! – крикнул Малохол.
Он отбросил издание трудящихся масс и выскочил во двор. За Малохолом, волнуя всплесками свободной юбки, последовала Стиша. Лютый, Печенкин и Раменский переглянулись и остались при бочке. А Шеврикуку потянуло на воздух. Вдоль забора профилактория протекала в деревьях асфальтовая дорожка, способная облагодетельствовать и легкие автомобили. По ней неслась толпа сосредоточенных мужчин.
– Куда это они? – удивился Шеврикука.
– В Останкино. К вам. На Башню. К столикам «Седьмого неба».
– Прямо отсюда?
– Нет. Здесь они разминаются.
– Я узнаю, – зло пообещал Малохол, – кто их сюда определил. Какая вражина.
Мужчин неслось, пожалуй, не меньше сотни. Все они были спортсмены, даже те, что несомненно пережили отмену золотых червонцев с изображением императора Николая. Лишь один бегун забыл или не успел переодеться к старту, он был в вечернем (назовем так) костюме и при галстуке. Именно он остановился, рассмотрел зрителей из профилактория и закричал:
– Игорь Константинович, и вы здесь! Я сейчас!
Это был Сергей Андреевич Подмолотов, Крейсер Грозный.
Он бросился вдогонку за одним из спортсменов, коренастым, в цветастых трусах, наговорил ему что-то на бегу и тотчас же вернулся к забору профилактория, похожему на ограждение стадиона в Петровском парке, просунул голову в проем меж железных палок:
– Уморили! Укатали! Попить дайте, братцы!
Малохол не выразил сочувствия к заморенному бегом братцу, он и на Шеврикуку поглядел строго, будто осуждал его за неприличное знакомство и предупреждал о чем-то. А Стиша взяла и вынесла страдальцу чашу с напитком. Крейсер Грозный, видимо, так был обезвожен, что в мгновение перебрался, не повредив штаны, через железные трехметровые палки, а они были увенчаны наконечниками копий.
– Уважила, красавица! Спасла! – отфыркивался Крейсер Грозный. – Но еще бы. И чуть-чуть посидеть! Ноги отбил.
– У вас занятия, – Малохол явно призывал гостя, проявив выдержку и силу воли, продолжить забег.
– Э-э! – легкомысленно махнул рукой Крейсер Грозный. – Я уже спешился. И это не мое занятие. Это занятие Сан Саныча, Такеути Накаямы, моего лучшего друга. Это он марафонец и побежит в Башню! А я его сопровождаю. Сейчас у них будет круг, а у меня, значит, полчаса. Налейте что-нибудь еще и позвольте посидеть.
И Крейсер Грозный, не обращая внимания на недовольства Малохола, двинулся к помещению, где можно было выпить и посидеть. Отбитые ради удач японского друга и марафонца Сан Саныча ноги Крейсера Грозного сразу же привели его не куда-нибудь, а в укромную каморку Малохола.
– О! И тут флотские! – обрадовался Крейсер Грозный, обнаружив капитанскую фуражку заседателя при бочке Печенкина. – Что ж ты мне, Игорь Константинович, не рассказывал о таких героях. По этому поводу надо сейчас же бы и непременно!
– Флотский! – загоготал Лютый. – Знаменитый флотоводец! Адмирал головастиков и водомерок!
– Глупые шутки сейчас лишние! – предупредил Малохол.
– Да, да, конечно, – спохватился Лютый. И погрустнел.
А Крейсер Грозный мятым жестяным боком заполненной пахучим напитком кружки уже приветствовал нежно-тонкий стакан Печенкина.
– У вас картишки, – сообразил Крейсер Грозный, – а у меня полчаса!
– Только при наличии живности, лесопосадок или водоемов, – недружественно, взглядом вытесняя гостя за пределы профилактория, просипел Раменский.
– Что-что, а живность у меня есть! – рассмеялся Крейсер Грозный.
– Какая? И сколько штук?
– Штука одна. Пока. Но в ней одиннадцать погонных метров. Змей Анаконда.
– Чем подтвердите?
– Весь город знает. О змее был сюжет в «Московском телетайпе». Игорь Константинович не даст соврать.
– Змей есть, – кивнул Шеврикука.
– А если вам штуки… Так у моего друга Сан Саныча, который японец и сейчас бежит, много штук змеев. Опять же Игорь Константинович не даст мне соврать.
