Пол Филиппо - Города
— Ради вашей безопасности просим вас помнить, что некоторые из вооруженных людей вскоре погибнут, и им нечего терять. Многие из них не могут думать о себе и будут стрелять в каждого, кто окажет сопротивление.
По толпе проносится гул.
— Вы не платите налоги. Вы не пускаете нас в ваши дома. Мы экономим, планируем, инвестируем средства, заключаем договоры страхования, и в итоге этого НЕДОСТАТОЧНО. Что вы обязаны делать? Любить нас. Сейчас время любви прошло. Сейчас настало время денег. Так что сейчас вам предстоит передать нам ваши бумажники.
Какой-то жирный парень в бейсболке вопит. На него наведено дуло экзоскелета. Как железная клетка, костюм скрывает в себе какую-то старую милашку, и видно, что она в растерянности хлопает глазами. Я понимаю, что системы кабельного телевидения включены, и впоследствии запись будет отредактирована. Это развлечение.
Автомат выстреливает. Жирный мужик нагибается и визжит, но головной убор уже сбит у него с головы. Ряженые умеют прицеливаться с точностью до миллиметра.
Диктор по имени Джон говорит:
— Этого движения в спешке ему не повторить!
Он издает смешок, словно комментируя борцовский поединок. Да уж, вся бодяга смотрится как кино. И то, и другое выполняет одну и ту же функцию.
На трибунах наблюдается легкое движение в сторону ряженых. Со стороны участники происходящего кажутся спокойными и добрыми. На поле шины полицейских машин производят шум, похожий на плеск воды на речном берегу в летний день.
Дикторы могут рассказать нам только то, что мы видим и сами. Но знаете, когда они говорят, события кажутся более реальными.
— Джон, мне кажется, полиция на поле совещается и с капитанами команд, и с руководством службы безопасности стадиона.
— Мари, для них это серьезная проблема. Как могут они понять, что есть ААЖ, без того чтобы ранить кого-нибудь из фанатов?
Снова вступает густой булькающий голос:
— О чем вы думаете, когда видите нас? Может быть, вы думаете, что старение — это процесс, который мы сами над собой осуществляем? Вы полагаете, что с вами такого не случится? Вы полагаете, что можно остановить этот процесс, употребляя здоровую пищу, занимаясь физическими упражнениями и прибегая к помощи хирургии? Вы считаете, что никогда не сделаетесь уродливыми, больными, слабыми? Сейчас мы уйдем. Но только помните. Ваши дети смотрят на вас. И учатся. Как вы поступаете с нами, так и с вами поступят ваши дети.
Толпа вроде бы помалкивает. Ни движения; словно какое-то затишье, словно море приняло решение о штиле. Сирена все завывает, но возникает ощущение, будто никто ее не слушает. Костюмы влекут спрятанных в них стариков прочь с трибун, в сторону спасательной площадки.
И вот престранная вещь: какой-то парнишка в бронированном костюме помогает подняться одному из команды ААЖ. И до меня доходит, что они понимают. Они уже прошли половину пути, эта вот публика на стадионе, с соевыми бургерами, пивом и в форменных майках команд. Они преодолели полпути к тому, чтобы оказаться на нашей стороне.
Ты добрался до них, Джазза.
А площадка вроде как просыпается, всхрапывает, кашляет и жужжит. Вроде бы злится, взламывая все наши старые стереотипы. И он неуклонен, он только нарастает.
И Джазза встает. Он просто неподвижно стоит. Программа не оставляет ему простора для действий, и к тому же похоже, что он исчерпал себя. Он смотрит в небо, как это теперь с ним всегда бывает, куда-то в никуда. Он стоит подобно королю на носу своего корабля, молится небесам и отплывает.
О Господи Боже, я опять протекаю. Мэнди не смотрит на меня. Ее губы слегка кривятся, и она произносит:
— Силуэтом был Джазза.
— Что? — переспрашивает Гас.
Я не хочу этого слышать. Я не хочу объяснений, разговоров и вообще чего бы то ни было, но при этом и не могу сидеть спокойно. Мне нехорошо. У меня в голове разброд. Я рассержен. Я встаю и, пошатываясь, выхожу из помещения. Гас кричит мне вслед:
— Эй, Брюст, что же это? Брюст!
Я иду дальше и не знаю, куда и зачем. Я прохожу через солярий и вхожу в гимнастический зал, потом в библиотеку, но там одни книги, и все-таки это единственное место, куда я могу пойти.
Я возвращаюсь в комнату Джаззы. Мальчишка все еще там, как и обещал.
— Уйди, — говорю я ему.
Я внимательно смотрю на Джаззу. Мне приходит в голову, что он, возможно, еще раз, последний раз, отправится в Мэриленд. А возможно, он заберется на дерево и попросту там останется.
Я думаю о том, как мы теряем все. Все, чем мы были, все, чем мы себя сделали. Если ты силен, это уходит; если ты умен, это уходит; если ты хладнокровен, это уходит.
Лицо Джаззы коричнево-синее, оно подобно карте. Он сидит прямо, но голова его запрокинута назад, он смотрит в потолок и рот у него открыт. Его голубые глаза глядят сквозь меня в никуда. Он как будто обдумывает ответ, но забыл вопрос.
И тогда-то я говорю себе: он ушел. Джазза испарился давно, очень давно. Уже много месяцев, как от Джаззы не осталось ничего. Так что я отпускаю его.
Мне слишком понятно, какое шоу последует.
Вооруженный возвращается и разговаривает так, будто вот-вот вцепится в мою задницу. Тайный Бельчонок снова и снова задает все тот же вопрос. Он намекает: «Если мы обнаружим, что ты имеешь к этому отношение, мы тебя все-таки сцапаем».
Вооруженный смотрит на меня.
— Нам известно о совершенных вами взломах. С этим должно быть покончено.
Кертис стоит и наблюдает. Он начинает поеживаться и поглядывать в мою сторону.
— Учитывая, что вы сотрудничали, мы можем лояльно к этому отнестись. Но только в том случае, если вы будете продолжать сотрудничать, если нападения прекратятся.
Дальше я действую намеренно. Я поворачиваюсь к Кертису, пожимаю плечами и взглядом прошу прощения. Больше ничего не требуется. Тайный Бельчонок накидывается на Кертиса; его глаза сужаются.
— Двадцать четыре на семь на триста шестьдесят пять, — говорит очень тихим голосом Вооруженный.
Он понял. Я опять пожимаю плечами, извиняясь, просто чтобы донести суть происходящего.
Кертис раздражается, нервничает, злится.
— Хорошо. Так если это означает то, что я думаю, то вы, мистер Брюстер, не можете далее оставаться нашим гостем.
Дальше события развиваются стремительно.
Я рассказал Биллу о взломах, о полиции, и вопрос был решен. Я уеду и буду жить с моим мальчиком. У него всего лишь старенькое бунгало вблизи границы Джерси. Оно похоже на тот дом, в котором я вырос, когда компьютеры были новыми и крутыми штуками, и все было новым и крутым, от обуви до игры в карты, и надо было покупать пиццу на ужин. Даже мама казалась крутой со своими наушниками. Летом там жарко из-за стеклянных дверей, и полно мух, а зимой сухо и тепло.
Я звоню Биллу и говорю ему:
— Во всяком случае, я выбираюсь из этой чертовой дыры.
После минутного молчания Билл отвечает мне:
— Папа, они сотворили для тебя чудеса.
Я вспоминаю о невробике, о том, как мои ноги учились ходить, и мне приходится признать правоту Билла. Так что я решаю, что мне может быть хуже, если я буду злиться на «Ферму». Я решаю, что приобрел немало.
Я иду к Мэнди. Я делюсь с ней новостями. Она говорит:
— Ты здесь единственный, кто способен сохранять хоть какое-то самообладание.
Ее лицо похоже на пустыни Аризоны. И именно сейчас она сексуальна, как дьяволица, хотя я и не понимаю почему.
Вы помните про транскодер, вмонтированный в мой член? Вот и новое употребление для него.
И вот я лежу среди плюшевых мишек и ароматов мисс Диор и говорю:
— Поехали со мной в Джерси.
Она опускает глаза и произносит:
— О Господи. — И добавляет: — Мне надо подумать.
— О чем тут думать? — спрашиваю я.
— Малыш, если бы я хотела иметь бунгало в Джерси, я могла бы его иметь. А здесь у меня есть солярий, покой, своя комната.
— Глупый лепет. Ты будешь одинока.
Я вижу, как она рассматривает разные варианты будущего. Я вижу, как в нее проникает страх. Ее лицо кривится, словно старая замша. Я обнимаю ее, целую ее выкрашенные, пахнущие кондиционером волосы. И стараюсь разъяснить ей положение:
— Поехали. Ты станешь членом моей семьи. Билл — великолепный парень; он позволит нам засиживаться допоздна и пить виски. Мы будем смотреть старые видеодиски. И будут гости в День Благодарения.
Но она отрицательно качает головой.
— Я буду привязана к тесной спальне в чужой семье. Я с этого начинала. — Она откашливается и хлопает меня по бедру. — Я не могу так. — Она садится в кровати, зажигает сигарету и выкладывает все начистоту: — Я танцевала для развлечения жирных стариков. Вместе с другими женщинами я шла в баню, и старики в очках разглядывали нас голыми. Вот насколько близко я была к положению шлюхи. Я брала деньги, разумно ими распоряжалась и сохранила их. Хотя одна мразь за другой старалась их у меня отобрать. А здесь я сама себе хозяйка, и Счастливая ферма — моя награда. — Она переводит дух и добавляет: — Меня слишком пугает перспектива уехать в Джерси.
