Джон Краули - Дэмономания
Ребенка от него она назвала Робертой: такое тайное имя дали ей детишки-янки из Бондье, когда крестили ее водой, украденной из монастырской церкви; Роберта — имя силы, пребывавшей в крещении, воде, в словах на чужом языке, которые произносил мальчик. Каждый из тех ребят хранил свое тайное имя, которое, по их словам, было дано им в церкви — не в белой церквушке Бондье, а в настоящей, с епископом: Бобби представлялось каменное здание, столь же высокое, сколь шахта глубока, и темное, как сосны за дедушкиным домом. Старшую из девочек звали Хильди, а тайное имя у нее было Тереза; мальчика звали Пирс, и его назовут (еще не назвали) Иоанн Боско, как шоколадный напиток.{287} Он показывал ей картинку с этим самым Боско: красная риза, белая тесьма, взгляд обращен в небеса. Он много картинок ей показывал.
Куда ей и в голову не пришло вернуться, так это в их дом на холме — словно пути туда не было, словно он оказался такой же байкой, как история об учителях более совершенной веры, хотя все это было с ней на самом деле. Как и встречи с мертвыми. Она пошла в другую сторону, прочь от вымыслов.
Тайное имя не уберегло Роберту, крошку Роберту: она умерла в четыре года. Это было в Пайквилле, после того как Рэнди уехал в Детройт. Отчего она умерла? Бобби не знала; позже ее стало задевать, как люди смотрят на нее, когда она признается в этом; тогда она стала называть болезни, о которых узнала, работая санитаркой, — всякий раз новую, — и Роберта все отдалялась от нее с каждым пересказом.
И Бобби не сидела на месте. Едва прожив где-нибудь достаточно долго, чтобы сказать: «мой дом, моя церковь, мои соседи», — она начинала видеть здешних покойников: тех, кто не должен был умереть, кто был похищен из жизни до срока; и тогда она снова переезжала. Городки и города, горные фермы и больница, куда ее направили лечиться от туберкулеза по приговору суда; там она поняла, что не боится болезни и смерти, что вполне может зарабатывать на жизнь в соседстве с ними. Она не обращалась больше к Писанию — до того самого дня, когда Роберта нашла ее за двести миль от своей могилки в округе Бреши: все та же четырехлетняя Роберта в грязной истлевшей ночнушке — пришла, встала в дверях, смотрела на нее и пыталась ухватить за руку.
На площадке для парковки возле гостиницы «Окольный путь» в ряду машин и автобусов, прибывших из разных мест, стояли два фургона из «Чащи». В холле возле конторки висели таблички — «Друзья медведей», «Эйвон» и так далее, — а среди них и «Пауэрхаус интернешнл», белыми буквами на черном фоне. Эти люди не верили в церкви, где двое или трое собраны во имя Мое.{288} Бобби слышала, что, когда они купили заброшенное здание библейского колледжа где-то на Среднем Западе и превратили его в штаб-квартиру, то первым делом сняли с часовни крест: символ культа не подобает приверженцам единственно подлинного, не переистолкованного, не переиначенного христианства.
В Имперском зале как раз закончилась первая часть собрания — пришло время короткого перерыва на перекусить; мы не можем слушать безотрывно, как бы поглощены ни были. Она заглянула в зал: люди отодвигали стулья, глядели ошарашенно (некоторые), словно вынырнули из глубокого омута и открыли глаза после долгого погружения. Впрочем, большинство — как дети на переменке. Рэй Медонос неподвижно восседал на сцене, сложив руки на груди и обхватив локти ладонями, взгляд обращен внутрь, уголки рта опущены; знакомый вид. Пит Терстон, только отчитавший проповедь (не называй это проповедью, говорили ей не раз), внимательно слушал какую-то женщину. Когда он снял красивую спортивную куртку, под мышками обнаружились темные пятна пота. Тяжкий труд. Бобби слышала, как гулко бьется его сердце: чуть не поверила, что слышит.
Увидев его, она передумала: не станет она ему ни о чем говорить. Если расскажет хоть немного, то без всяких расспросов выложит и всю историю, и тогда все убедятся, что она — не та, кем ей хочется быть, кем они так долго и усердно пытались ее сделать, что она осталась той же, кем была, — худшей, чем они могли представить, — неподдающейся, неприкасаемой.
Народ высыпал в фойе, где на длинной белой скатерти дымились хромированные кофейники; над ними и двумя подносами печенья — собственного приготовления, конечно, — возились две женщины. Одну из них Бобби узнала: молодая, темноволосая, высокая. Они молились вместе: одна из «Чащи», приехала в фургоне.
— Что, припрягли?
— А? Да, привет. Ага.
— Бобби.
— Да, конечно. Роз.
Руку не подала, но помахала ею. Занятая девушка и на низких каблуках, кажется, не очень твердо держится.
— Помочь?
— Да нет, я…
Роз нагнулась, чтобы поднять с тележки большой поднос, весь уставленный маленькими сливочниками. Официанткой она, конечно, никогда не работала. Бобби сразу увидела, что Роз взяла поднос неправильно, но остановить не успела — каблук подвернулся, поднос был уже на уровне плеча, тело Роз будто сложилось под ним, она пыталась удержать, а Бобби — подхватить поднос, маленькие круглые сливочники, как пассажиры тонущего корабля, ринулись все вместе через край по накренившейся глади; уворачиваясь от них, Роз собрала-таки большую часть сливок себе на одежду.
— Вот блин, — сказала Бобби. — О господи.
Роз вскочила на ноги, изумленная и напуганная: все слила! А сливки стекали по блузке и капали с пальцев; на юбке расползалось мокрое пятно, как от досадной детской неожиданности. Еще одна женщина бросилась вытирать Роз жесткими гостиничными салфетками, но толку от этого было мало. Бобби оглянулась, увидела в зальных дверях жену Пита Терстона и — лишь жестом указав на проблему — получила ключ от одной из комнат, которую, как она знала, группа арендовала на ночь.
— Пойдем, зая, — сказала она Роз. — Скорей.
По дороге к лифту Бобби слышала, как у Роз в туфле хлюпают сливки. Потолок в лифте оказался зеркальный, как в спальне у потаскухи, и Роз, взглянув на себя, засмеялась сквозь слезы, беспомощно держа на весу руки.
Комната была завалена сумками и ранцами, пакетами из закусочной, да еще стояла сложенная раскладушка. Пока не до уборки. Они отыскали ванную.
— Боже, такого со мной раньше никогда не было. Так глупо себя чувствую.
— Я и не такое видела, — сказала Бобби.
Еще как видела: довольно долго после посвящения и очищения человек не мог избавиться от головокружительного чувства, что его опустошили, а затем наполнили чем-то более воздушным и легким, новым и незнакомым, и трудно было привыкнуть к этой новизне. Если там, в миру, случалось сверзиться с лестницы или что-нибудь в этом же духе, ты поминала нечистую силу, которая строит козни. Может быть, и так.
— Я помогу, не стесняйся, — сказала Бобби. Она взялась за юбку Роз, та скользила и в руки не давалась, как промокшие детские штаны на синтепоне. — Я медсестра, — добавила она, немного погрешив против истины. — Дело привычное.
— Нет, спасибо, правда. Я сама.
Роз явно еще не пришла в себя. Промокли и колготки, и — сюрприз! — бледно-персиковые трусики, тонкие и изящные. Роз, кривясь от омерзения, пыталась расстегнуть пуговицы на блузке, не прикасаясь к мокрому шелку.
Бобби включила душ, Роз без колебаний сбросила остатки одежды и полезла мыться. С минуту Бобби стояла, слушая шум воды и глядя на силуэт Роз, странно преломившийся на бугристой поверхности стеклянной стенки. — Есть у тебя во что переодеться?
— Нет. Почти ничего нет. Разве что плащ внизу.
— Я принесу.
— Спасибо большое. Он такой темно-синий. С леопардовым воротником и обшлагами. Дурацкий такой. Вы его сразу узнаете.
Бобби вернулась вниз. Она вспомнила, как впервые встретила эту женщину, обняла ее в конце молитвы — по традиции, конечно. В ванной она заметила, что у Роз сбриты лобковые волосы: почему бы это, кто попросил, кто потребовал.
Когда Бобби вернулась, Роз стояла в комнате, завернувшись в полотенца, чуть дрожа; она выскользнула из них и надела плащ, который держала Бобби.
— Ну как, порядок?
— Да. — И обхватила себя за плечи. — Что мне сейчас нужно, — сказала она, — ну, то есть хочется. В общем. Сигаретку бы. — Она посмотрела себе под ноги. — Мне кажется, курение здесь не приветствуют.
— Не-а.
— Я уже почти бросила.
— Я тоже, — сказала Бобби.
Она порылась в куртке и вытащила пачку, измятую и почти пустую. Приоткрыла окно. Вдвоем уселись на заваленной хламом кровати и прикурили от зажигалки Бобби.
— Значит, теперь ты с нами?
— Да, — сказала та. — Да.
— Польза налицо. — Вопросом это не было. — Метишь в целители?
— Хотела бы, — сказала Роз. — Собираюсь. Это так… Просто не знаю, получится ли у меня. По-настоящему исцелять.
— Ну, не у всех получается. Люди молятся, чтобы получить этот дар. А я вот нет. Я не целитель. Мне бы самой исцелиться. Я беру, а не даю. Это другой тренинг. — Она улыбнулась. — А у тебя, может, и получится.
