Владимир Орлов - Шеврикука, или Любовь к привидению
Шеврикуке сразу же захотелось изменить направление путешествия, но натура не позволила ему сделать это. Как он шел, так и продолжил путь. Любохват, бросив взгляд на Шеврикуку, что-то сказал собеседникам, обратив и их внимание на приближающегося путника, сам же, посмотрев на часы, как бы заахал и поспешил куда-то. Шеврикука был намерен миновать оживленное перекрестье, не произнеся ни звука, но благоухающий ваксой мошенник Кышмаров схватил его руку и стал прощупывать пульс.
– Ба! Дышит! Живой! Не вздернули и не рассеяли! Но хоть просвещен и наказан?
– Может, наказан. А может, поощрен, – невежливо ответил Шеврикука. – Смотря какой угол зрения избрать.
– Значит, должок за тобой, за тобой! – обрадовался Кышмаров, и сапоги его с кудрями вместе чуть ли не принялись откалывать барыню. – Нагряну к тебе за должком! Сейчас, сам видишь, дела. Лихорадки, Неразбериха и Сутолока. Управление или Приказ. Но вскорости и нагряну!
– Ага! Милости просим к нам на линию огня. Навестите нас в бронетранспортере.
– Ну не сам я… Вдруг дела… Молодцов пришлю за должком-то! Сорванцов! Счетчик заработает.
– Хоть бы и сорванцов! Но не тешьте себя иллюзиями. И не ставьте себя в неловкое положение рассказами о каком-то несуществующем должке. А то ведь можно и осерчать.
И Шеврикука последовал дальше.
– Ишь ты, прыткий какой! – неслось ему вслед кышмаровское. – Да я тебя где хочешь достану!
Прогуливаться коридорами Обиталища Чинов Шеврикука более уже не желал и пошагал к выходу в московский день. Кто-то догонял его. Шеврикука не оборачивался. Не обернулся он и когда рука догонявшего коснулась его плеча.
– Шеврикука… – взмолился догонявший.
Теперь Шеврикука остановился.
Сановный домовой Концебалов пыхтел, полы его пурпурной с малиновой каймой тоги разлетелись.
– Экий вы и впрямь прыткий. И себя уважающий. На меня-то, уж прошу, не дуйтесь. Я тогда… при этом крикуне и буяне Кышмарове, при его низости… не захотел о деле… Оно мое, и ничье более… Тонко-интимное, извинительно-личное… И вам произойдет выгода. Я уж не повторяю про вывод по-екатеринински.
– Я удивлен вашим обращением ко мне, – сказал Шеврикука. – Вам должен быть полезен кто-то другой.
– Вы же имели дело с Лихорадками.
– Ну… Возможно, когда-то и имел.
– И с Блуждающим Нервом.
Шеврикука заглянул в глубину зрачков Концебалова.
– Да, – помолчав в раздумье, согласился он. – Мне известен и Блуждающий Нерв.
– Ну вот… Вы подумайте, я вас не тороплю. Хотя дело и спешное… Вот вам моя визитная карточка… На всякий случай… Она не служебная… Это предприятие души…
На визитной карточке Шеврикука прочитал: «Совместное Упование. «Москва – Первый Рим». Концебалов-Блистоний. Всадник-оптимат. Член-учредитель. С полномочиями и колесницей».
Шеврикука посмотрел на сандалии Концебалова. Сказал:
– Не уверен, что чем-либо могу помочь вам…
30
«Наизнанку и навыворот! Навыворот и наизнанку! – твердил себе Шеврикука. – Разговор со мной вели навыворот и наизнанку! Да! Навыворот и наизнанку!»
Вспомнились Шеврикуке его предгибельные печали о неисправностях в светильниках Бабякиных на пятом этаже и возможном коротком замыкании. Вернувшись в Землескреб, он сразу же отладил бабякинские светильники (гэдээровские, естественно, о трех и пяти рожках), выяснил, что и розетки в квартире нехороши, и розетки облагородил. В его печалях вблизи Увещевателя возникал Пэрст-Капсула, но разыскивать его Шеврикука не стал.
Опустился в малахитовую вазу стариков Уткиных.
По наблюдениям внимательных жителей Северной Великороссии, Ярославского Пошехонья, в частности, у леших непременно левая пола кафтана обязана быть запахнута за правую, а лапти перепутаны: правый – на левой ноге и т. д. Такая у них житейская и практическая мода. «Прет-а-порте», как уточнили бы в журнале «Московский стиль». Опять же необходимости сосуществования тех же великороссов хотя бы и с лешими и вековой опыт изысканий и процветаний подсказывали: чтобы отчураться от хулиганств озорного лешего, порой и неоправданно злых, следовало сейчас же вывернуть наизнанку что-либо из одежды, переместить обувь и рукавицы. Средство отведения беды было сильнейшее и безотказное.
Увещеватель не явил Шеврикуке лица. Но явил войлочные тапочки. Они перепутали ноги. И наверняка их высветили намеренно. Возможно, что и штаны Увещевателя либо рубашка его под кафтаном, или свитером, или френчем были надеты наизнанку. Шеврикука этого не знал. Но на обувь Увещевателя его внимание обратили. Естественно, вряд ли Увещеватель при свидании с Шеврикукой трепетал, бормотал в ужасе: «Чур меня! Чур!» – и был намерен рассеянностью обуви (но явно не своей собственной) оберечь себя от злодейской силы или наследства буйных леших из сосновых боров, предположительно запертого в Шеврикуке. Чушь это была бы и глупость! И использовать теперь опыт непросвещенных телевидением фантазеров Ярославского Пошехонья или, скажем, яхромчан Дмитровского уезда было бы делом наивным и неловким.
Ему, Шеврикуке, давали знак.
И все ухваты, пилы, чугуны, самовары, квасники, миски, плошки, поварешки, да и белая плечистая печь за спиной Увещевателя были лишь оснащением этого знака.
А знак такой.
Разговор идет наизнанку и навыворот. Подсказок и намеков не жди. Соображай сам, что, из-за чего и к чему.
Никакого увещевания, никаких вразумлений и бичеваний не происходило. Все укачивающие слова по поводу несовершенств злонамеренного детины, чье дарование так и не расцвело, следовало вывести за пределы разговора. И за пределы Обиталища Чинов. Не для здешних дьяков и стряпчих было это занятие! Увещеватель прибыл из Обиталища более существенного. Словами о детине лишь соблюдались правила приличия. Вполне возможно, что и ради соблюдения приличий и видимости привычного хода дел создали и очередь к Увещевателю. Впрочем, как знать…
Из всего увиденного и услышанного Шеврикукой вытекали две очевидности. Хотя бы две.
Одна из них. О нем все известно. Все, все, все. И даже более того, что он знает о себе сам. В рассуждениях об этом Шеврикука даже дотронулся до левого уха и чуть ли не принялся выяснять, не сидит ли в нем кто посторонний. Стал вспоминать, не звенело ли недавно у него в левом ухе. Опять же по вековым представлениям не осчастливленных еще электронным образованием тех же пошехонских и яхромских великороссов, в левом ухе каждого существа мог селиться непрошеный постоялец – ушкарь, бдить, все запоминать, ловить и не выговоренные слова, и не названные мысли, и дуновения желаний, а потом летать по вызовам с донесениями куда следует. При возвращении же ушкаря к месту бдения в левом ухе обычно звенело. Шеврикука усмехнулся. Темнота и дикость. Нынче могли обойтись, и не утруждая ушкарей…
Известно все… Но все ли? Существует правило. Коли ты наблюдательный, сметливый, вхожий, куда не пускают, умеющий видеть то, что скрывают, проявляй себя менее осведомленным, нежели ты есть на самом деле. (А Шеврикука порой из-за бахвальства, фанфаронства или просто сгоряча давал понять – и лишним! – что ему ведомо то, что ему не было ведомо, и себе же вредил.) Но на этот раз не пожелали ли некоторые показаться более осведомленными, чем к тому имели основания? Могло быть и такое. Оставалось ублажать себя надеждой.
Но про приход к Отродьям, про обещания с Бордюром, с Белым Шумом, с Пэрстом-Капсулой несомненно знали… Н-да…
Ладно. Отодвинем пока это в сторону, постановил Шеврикука. И рассмотрим вторую очевидность.
От него, Шеврикуки, что-то ждали. И теперь ждут. И не просто ждут. А нестерпимо и неотложно ждут.
Ждут и желают.
В серединном разговоре, начатом якобы недоумением: «Не предосудительно ли…» и тем же недоумением оборванном, Увещеватель не столько недоумевал, сколько ставил Шеврикуку в известность, размышлял вслух как бы сам с собой и задавал вопросы, но и себе не отвечал, и не требовал от Шеврикуки ни разъяснений, ни оправданий. Да, вся суета Шеврикуки у кого надо на виду, пресечь или прижечь ее можно и сейчас же, но спешить не будут. Два интереса вопрошавшего (или вопрошавших) были скорее личных свойств, разрешение их вышло бы не слишком важным для дела. Не утомление ли участью («бесконечность повторений схожих происшествий») вызывало хлопоты или забавы Шеврикуки? Утомление, или не утомление, или какие взбрыки Шеврикуки – для дела это не имело значения. Возможно, Увещеватель впрямь сам вдруг задумался о собственной участи и своих состояниях в бесконечности схожих происшествий. И завздыхал отчего-то. Наверное, были причины для вздохов. Что же касается желтого кружочка с ликом властителя, то разузнать, пропуск ли это и, если пропуск, то куда, можно было бы и доступными приемами, Шеврикуке же показалось, что Увещеватель заинтересовался монетой скорее как частное лицо, не исключено, что он был нумизмат. Но вот что волновало Увещевателя всерьез и о чем было открыто Шеврикуке, хотя как бы и между прочим, это – существующая в действительности или гипотетическая доверенность домового Петра Арсеньевича. Из-за этой доверенности его, Шеврикуку, и вызывали в Обиталище Чинов. Причем не терзали, а давали повод для рассуждений. Рассуждения же Шеврикуки, им и это было известно, приводили к действиям. Порой и к самым несуразным. Теперь от Шеврикуки ждали действий.
