Захар Оскотский - Последняя башня Трои
взлетают на воздух от взрыва собственных артиллерийских погребов японские броненосцы?
Немногочисленные историки, писавшие о Филиппове, расходятся во мнениях. Одни полагают, что документальные следы таинственного изобретения погибли в ходе Февральской революции, когда сгорели архивы охранки, подожженные самими ее сотрудниками. Другие считают, что документы и приборы Филиппова, изъятые из его лаборатории, были уничтожены немедленно по личному распоряжению Николая Второго, и даже уверяют, что русский царь тем самым спас человечество. Все сходятся на том, что открытие Филиппова навсегда останется неразгаданной загадкой истории, так же как тайна его смерти…»
Дальше записи деда чередовались с расчетами и формулами. Дед пытался понять хотя бы идею Филиппова. После слов «ударная волна детонации преобразуется в ра-диоволновый импульс, адресованный другим зарядам» шли несколько страниц вычислений и схем, не вполне для меня понятных. И заключительный бессильный вывод: «Невозможно! При уровне знаний двухтысячного года в области физики и химии, при нынешнем состоянии электроники – невозможно! А уж представить, чтобы такой прибор был создан на базе техники 1903 года и оказался при этом «изумительно прост и дешев»… Да это даже не фантастика, просто сказка! Нужны веские доказательства!»
И ниже, на той же странице дневника:
«Доказательство одно, зато уж действительно веское: личность самого Михаила Михайловича Филиппова. Никак не походил он на тех изобретателей-маньяков, что носятся с проектами вечных двигателей и прочими химерами. Был ученым высочайшей пробы, строгим и требовательным в оценке любых идей, и прежде всего своих собственных. Представить его в роли беспочвенного мечтателя, тем более мистификатора, – невозможно. А его дар научного предвидения! В последнем подготовленном им к печати перед самой смертью номере «Научного обозрения» он успел опубликовать одну статью никому не известного провинциального учителя математики из за-холустнейшей Калуги. Прежде чем попасть в руки Филип-
пова, эта казавшаяся сумасбродной статья успела побывать в нескольких редакциях, где от нее с насмешками отказались. Учителя математики звали Константин Циолковский, а статья называлась «Исследование мировых пространств реактивными приборами». С ее публикации в 1903 году началась на Земле космическая эра…»
Я отложил старую тетрадь. Мне было грустно. Мудрый человек, Филиппов всерьез верил, что сможет уничтожить войну с помощью изобретенного им прибора. Пожалуй, только в России мыслитель может сочетать в себе гениальность, опережающую века, с детской наивностью. Да если бы он и успел опубликовать свое открытие, неужели это смягчило бы жестокость демографического перехода хотя бы в одной только Европе, неужели бы ослабило вечную борьбу за первенство, удержало людей от взаимного истребления?
Ну отнял бы он у них тогда ружья, пушки и снаряды, что дальше? В мировых войнах двадцатого столетия они крошили бы друг друга мечами, придумали бы какие-нибудь автоматические арбалеты. А напалм, а отравляющие газы, а бактерии и вирусы? Доброму русскому гению такие виды оружия и в дурном сне не могли привидеться.
Но я, кажется, выполнил задание Беннета. Упоминание о Циолковском расставляло всё по местам. Рэмийцы, которые чуть ли не поклоняются калужскому старцу, не могли не знать и о Филиппове. Значит, они действительно воспроизвели его прибор или сами создали нечто подобное. Добились успеха там, где мой дед бессильно отступил. Правда, и возможности их были с дедовыми несравнимы.
А Беннет понял меня не сразу:
– Что ты несешь? Ты уверен, что к сбитому спутнику имеет отношение ваш пацифист, умерший почти два века назад?
– Пацифист, при всей своей мудрости, не понимал, что создал самое страшное оружие в истории. Даже такой недалекий человек, как наш последний царь, сразу это сообразил и приказал изобретение уничтожить. Вся система вооружений в последние шестьсот лет основывается на взрывчатых веществах. Филиппов задумал эту систему
одним ударом обрушить. Император испугался, что лекарство подействует хуже болезни.
– Да, но стервятники из «РЭМИ»…
– О попадании прибора в собственность маленькой группировки никто в девятьсот третьем году и помыслить не мог. Филиппов хотел сделать свое открытие общим достоянием. Царь, может быть, и мечтал дать русской армии сверхоружие, но верно представлял, что такой секрет ни одно государство долго не удержит и сохранять его смертельно опасно.
– Получается, для государства опасно, а для кучки заговорщиков – нет? – усомнился Беннет.
– В том-то и дело, что рэмийцы – особые заговорщики. Им наплевать на целый мир. Пока они использовали свою жуткую машину еще очень деликатно, для самозащиты. Подумаешь, сбили спутник! Всё, хватит, не надо их больше дразнить. Я боюсь, если их допечь, они, чего доброго, выпустят филипповский ад на нас на всех.
– Как ты это представляешь?
– Да пойми же, Уолт, у них в руках абсолютное оружие! И одним нажатием кнопки – тем самым нажатием, о котором мечтал наш гуманист, – они могут взорвать все боеприпасы на Земле, до последнего пистолетного патрона. Ничего не останется. Даже боевые лазеры станут металлоломом, ведь их накачивают энергией взрывов. Даже ядерные боеголовки превратятся в бесполезный радиоактивный хлам, ведь их тоже инициируют зарядами обычной взрывчатки, а эти заряды взлетят на воздух. Еще хорошо, если не вместе с самими боеголовками. Государства лишатся вооруженных сил.
– Воевать друг с другом цивилизованные народы всё равно больше не будут! – упрямо сказал Беннет.
– А преступность? – возразил я. – Да, полицейские сейчас не носят огнестрельное оружие, но бандиты отлично знают: при малейшей необходимости оно у полиции опять появится, в гораздо большем количестве, чем у них. А за спиной полиции – армия… И вдруг все разом останутся с голыми руками. Конечно, их оснастят какими-нибудь пиками и саблями, но ты представляешь, как взметнется вал насилия в обществе, где решающим фак-
тором станет животная мускульная мощь! (Я вспомнил кулачищи покойного дутика.) Послушай, мы и так потихоньку сползаем в войну всех против всех. Не провоцируйте рэмийцев, чтобы они нас в эту пропасть не сшибли одним пинком.
Беннет явно остался недоволен:
– Ты делаешь слишком много выводов из одного-един-ственного случая. У тебя разыгралась фантазия.
– Уолт, береженого Бог бережет! Не пытайтесь больше заглянуть стервятникам за шиворот из космоса. Используйте лучше пешую разведку в моем лице. Клянусь, я стараюсь, как могу!
– Стараешься ты, – проворчал Беннет, – в постели, обжимая свою бабу.
– Мало я выжал из нее информации?
Беннет помолчал с суровым видом и принял окончательное решение:
– Мы повесим над Пидьмой несколько малых спутников, без пиротехники и двигателей. А ты – старайся дальше!
18
За несколько дней до Нового года я сидел в кафе своей гостиницы на Каменном острове. Людей в зале было немного, большинство столиков пустовало. На единственном телевизионном экране шла с приглушенным звуком передача о праздновании Рождества в западных странах. Я уже закончил ужин и не спеша пил кофе со сливками, размышляя, как и положено русскому человеку, о мировых проблемах.
Может быть, соответствующее настроение навевали рождественские сюжеты, но думал я о судьбе человека-творца, человека-создателя, движущего своей мыслью весь ход жизни на планете. Того, кого мой дед называл в своих дневниках равным Богу. Этот божественный человек никак не проявил свою волю в катастрофах двадцатого и двадцать первого веков. Не было надежды, что он сумеет отвратить и грядущие катаклизмы.
Пожалуй, мой добрый дед немного идеализировал собственных коллег – ученых, инженеров. Творческие люди в массе своей всё равно остаются обыкновенными людьми. Их гонят по жизни всё те же примитивные позывы – стремление к первенству и обогащению. Человеколюбие, доброта, бескорыстное подвижничество – явления редчайшие. Во все времена гуманисты, казавшиеся чудаками, если не полусумасшедшими, вызывали насмешки. А ведь в действительности именно непрактичных гуманистов вел тот самый величайший природный инстинкт – самосохранения. Только не своего, утробного, а всеобщего.
Говорят, что таланты попадают в цели, в которые никто не может попасть, а гении – в цели, которых еще никто не видит. Гуманисты прошлого, знаменитые и безвестные праведники, были именно такими гениями. Они предчувствовали, что с моралью эгоизма и личной выгоды человечество неминуемо погибнет на переходе к бессмертному состоянию.
Но где же гуманисты нынешние? Незаметны? Это их естественное состояние. Однако незаметность не должна означать бессилия. А они, если существуют, оказываются беспомощней слепых котят перед ничтожнейшими из земных существ – шейхами, дельцами, бандитами…
