Иэн Бэнкс - Игрок
Во время этого бурного цикла огонь не полз — он несся. Это был уже не широкий, но низкий, чуть ли не кроткий лесной пожар — это был ад. Озера исчезали, реки пересыхали, породы спекались от невыносимого жара, все животные, выработавшие собственный механизм сосуществования с пожарами Больших месяцев, должны были искать другой способ выживания — бежать с достаточной скоростью, чтобы опережать Всесожжение, заплывать далеко в океан или на немногие, в основном маленькие, островки у побережья либо залегать в спячку глубоко в разветвленных пещерах, в руслах глубоких рек, в ложах озер и фьордов. Растения тоже переключались на новый механизм выживания — они глубже пускали корни, отращивали толстостенные семенники или оснащали свои термальные семена для высокого и долгого полета и последующего укоренения в спекшейся земле.
В течение Большого месяца после Всесожжения планета задыхалась от дыма, сажи и пепла в атмосфере, находясь на грани гибели, поскольку облака дыма не пропускали солнечные лучи и температура на поверхности падала. Дальше волна огня, съежившись, продолжала свой путь, атмосфера понемногу очищалась, животные снова начинали плодиться, растения опять шли в рост, и сквозь пепел от прежних корневых систем начинали пробиваться маленькие золоцветы.
Имперские замки на Эхронедале, оснащенные немыслимыми поливочными машинами и противопожарными средствами, были построены так, чтобы уцелеть при самом жестоком пожаре и воющих ветрах, порождаемых странной экологией этой планеты. В самой большой из этих крепостей, замке Клафф, последние триста стандартных лет проводились финальные игры, причем их по возможности приурочивали ко Всесожжению.
Имперский флот прибыл на Эхронедал в разгар Кислородного сезона. Флагман оставался над планетой, а сопровождающие его боевые корабли рассредоточились по окраинам системы. Пассажирские суда оставались на орбите, пока посадочная эскадрилья «Неуязвимого» не высадила всех игроков, придворных, гостей и наблюдателей, а потом отправились в ближайшую систему. Шаттлы спускались в прозрачной атмосфере Эхронедала и приземлялись в замке Клафф.
Крепость эта стояла на вершине скалы у подножия гряды выветренных пологих холмов, замыкавшей широкую долину. Обычно из замка открывался вид до самого горизонта на земли, поросшие невысоким кустарником, среди которого то здесь, то там высились тонкие башни золоцветов в той или иной стадии их развития. Но теперь эти растения дали побеги и расцвели, их кроны, в которых гулял ветер, висели над долиной наподобие прикрепленных к земле желтых облаков, а самые высокие стволы поднимались выше замковой куртины.
С приходом Всесожжения живая стена огня обступала замок. От стихии сооружение спасал только двухкилометровый акведук, ведущий из резервуара в невысоких холмах: гигантские цистерны и сложная система разбрызгивания обеспечивали закрытую наглухо крепость водой после прохождения огня. На случай отказа системы в глубине скалы имелись убежища, где жители могли укрываться, пока бушует пламя. Однако пока вода неизменно спасала крепость, и та оставалась оазисом выжженной желтизны среди стихии огня.
Император — тот, кто одерживал победу в финале, — по старинному обычаю должен был находиться в Клаффе при прохождении огня. Он покидал крепость, когда пламя уходило, и сквозь черный дым поднимался в черноту космоса, а оттуда направлялся в свою империю. Игры, однако, не всегда оказывались точно приуроченными к пожару, и раньше императору и его двору порой приходилось пережидать пожар в другом замке, а случалось, что они вообще пропускали Всесожжение. Но на сей раз расчет был точным, и по всем приметам Всесожжение (которое должно было начаться всего в двухстах километрах с подветренной стороны от замка, где золоцветы резко изменили свою обычную форму и размер, превратившись в громады) должно было наступить более-менее вовремя, чтобы стать подходящим фоном для коронации.
Гурдже сразу же по прибытии почувствовал себя нехорошо. Эа имела массу лишь немногим меньше той, которая в Культуре довольно произвольно считалась стандартной, а потому ее гравитация была примерно такой же, что генерировало своим вращением орбиталище Чиарк или создавали внутри себя «Фактор сдерживания» и «Маленький негодник». Но Эхронедал был в полтора раза больше Эа, и Гурдже почувствовал себя отяжелевшим.
Замок испокон веков был оснащен лифтами низкого ускорения, и обычно никто, кроме слуг-азадианцев, не поднимался по лестницам, но в первые два коротких местных дня передвигаться даже и по плоскости было довольно затруднительно.
Комнаты Гурдже выходили во внутренний двор замка. Он обосновался там с Флер-Имсахо (который, судя по всему, никак не реагировал на возросшую гравитацию) и слугой-мужчиной, полагавшимся каждому финалисту. Гурдже возразил было против слуги («Ну да, — заметил автономник, — кому нужны сразу два?»), но ему объяснили, что это традиция, а для мужчины к тому же большая честь, и Гурдже согласился.
В день их прибытия был устроен довольно шумный прием. Все болтали без умолку, утомленные после долгого путешествия и мучимые силой тяжести. Главной темой разговоров были распухшие лодыжки. Гурдже появился ненадолго — только чтобы соблюсти приличия. Никозара он увидел здесь впервые после большого бала в честь открытия игр — прием на «Неуязвимом» во время путешествия император своим присутствием не удостоил.
— Не перепутайте в этот раз, — напомнил Флер-Имсахо Гурдже, когда они вошли в главный зал замка.
Император восседал на троне, приветствуя входящих. Гурдже собирался, как и все, встать на колени, но Никозар увидел его, погрозил окольцованным пальцем и указал на свое колено.
— Одно колено, мой друг, — вы не забыли?
Гурдже опустился на одно колено и наклонил голову.
Никозар тоненько рассмеялся. Хамин, сидевший справа от императора, улыбнулся.
Гурдже сел в одиночестве на стуле у стены, около здоровенного древнего доспеха. Без всякого воодушевления он оглядел комнату. Наконец его нахмуренный взгляд остановился на одном верховнике, — тот стоял в углу и разговаривал с группой других верховников, одетых в форму и рассевшихся вокруг него на стульях. Этот верховник выглядел необычно не только потому, что стоял: он словно был помещен в костяк из пушечной бронзы, надетый поверх флотской формы.
— Кто это? — спросил Гурдже у Флер-Имсахо, который угрюмо жужжал и потрескивал между его стулом и доспехами у стены.
— Кто — кто?
— Верховник в экзоскелете. Так это, кажется, называется? Вон тот.
— Это звездный маршал Йомонул. В последних играх он с благословения Никозара сделал личную ставку и в случае проигрыша должен был отправиться в тюрьму на Большой год. Он проиграл, но ожидал, что Никозар наложит имперское вето — это право императора, если ставка не физическая, — не желая на целых шесть лет терять одного из своих лучших полководцев. Никозар и в самом деле применил вето, но с условием, что Йомонул будет помещен в такую вот штуковину, а не заперт в камере… Эта передвижная тюрьма — проторазумное существо. У нее есть несколько независимых сенсоров, а также обычные компоненты экзоскелета, то есть микрореактор и привод конечностей. Ее задача в том, чтобы обеспечивать Йомонулу тюремный режим, позволяя ему исполнять полководческие обязанности. Экзоскелет разрешает ему есть лишь немного самой простой пищи, исключает алкоголь, заставляет постоянно делать физические упражнения, не разрешает участвовать в общественных мероприятиях — то, что он сегодня здесь, это, видимо, специальное послабление от императора — и не дает совокупляться. Кроме того, маршал обязан слушать проповеди тюремного капеллана, который проводит у него по два часа каждые десять дней.
— Бедняга. Я вижу, ему, помимо всего прочего, приходится стоять.
— Ну, я полагаю, не стоит пытаться перехитрить императора, — сказал Флер-Имсахо. — Однако срок его приговора почти истек.
— А за хорошее поведение срок не снижается?
— Имперская служба наказаний не снижает сроков. Там могут добавить в случае плохого поведения, но снизить — никогда.
Гурдже покачал головой, глядя на стоящего вдалеке заключенного в его персональной тюрьме.
— Довольно злобная старая империя, да, автономник?
— Довольно злобная, да… Но если она только попытается морочить яйца Культуре, то узнает, что такое настоящая злоба.
Гурдже удивленно посмотрел на машину. Она, гудя, висела в воздухе: громоздкий серо-коричневый корпус казался жестким и даже зловещим на фоне тускловатого сияния пустых доспехов.
— Ишь ты, какие мы сегодня воинственные.
— Да. И вам советую.
— Для игры? Я готов.
— Вы что, и правда собираетесь принять участие в этой мерзкой пропаганде?
