Рэй Брэдбери - Высоко в небеса: 100 рассказов
Двое мужчин долго разглядывали друг друга.
— Мистер Диккенс, — произнес дедушка, — окажите нам любезность, освятите нашу трапезу молитвой, соответствующей вашему таланту.
— Почту за честь, сэр.
Мы наклонили головы. Все, кроме мистера Уйнески.
Мистер Диккенс спокойно посмотрел на него. Мистер Уйнески пробормотал что-то и уставился в пол.
И тогда мистер Диккенс прочитал молитву:
— О Владыка, подавший нам этот щедрый стол! О Владыка, пославший тучный урожай покорным слугам Твоим, собравшимся здесь в любви и смирении! О Владыка, украсивший наш пир яркой редиской и великолепным цыпленком, даровавший нам истинное летнее вино — лимонад, научивший нас простым радостям картофеля, лука и, наконец, как подсказывает мне обоняние, честного хлеба, претворенного в высокородный клубничный торт, великолепно украшенный и любовно утопающий в плодах с Твоих собственных теплых садовых гряд, — за все это и за радость общения за нашим столом мы премного Тебе благодарны. Аминь.
О, что это было за лето!
Никогда не было такого в Гринтауне.
Никогда в жизни я не вставал так рано и с таким удовольствием! Пять минут, чтобы проснуться, а через минуту я уже в Париже… в шесть утра — лодка через Ла-Манш из Кале, Уайтклифф, небо в тучах чаек, Дувр, а к полудню — почтовая карета и Лондонский мост! Завтрак с мистером Диккенсом под деревьями, и Пес норовит лизнуть прохладным языком наши разгоряченные щеки, а потом — снова в Париж, в четыре — короткое возвращение к чаю, и опять…
— Орудие к бою, Пип!
— Есть, сэр!
— Окружить Бастилию!
— Есть, сэр!
И вновь палили ружья, толпа неслась сломя голову, и в самой гуще был я, секретарь мистера Ч. Диккенса, Гринтаун, Иллинойс. Я смотрел во все глаза и держал ушки на макушке, потому что в один прекрасный день мечтал тоже стать писателем — и по мере сил старался расцветить повествование.
— Мадам Дефарж — она сидит и вяжет, я вижу, как мелькают спицы у нее в руках…
Я поднимал голову и видел бабушку, вязавшую у окна.
— Сидни Картон, какой он? Знающий, тонко чувствующий и способный на поступок…
Под окном по газону проходил дедушка с косилкой.
За холмами ухали орудийные залпы — летняя гроза крушила облачные бастионы…
Мистер Уйнески…
Почему-то я забыл про него, изменил таинственному шесту парикмахерской, который возникал ниоткуда и, закручиваясь, уходил никуда, не вспоминал сказочные волосы, сами по себе росшие на белом кафельном полу…
Мистеру Уйнески оставалось каждый вечер возвращаться домой и обнаруживать за столом все того же писателя с волосами, давно требующими стрижки, все еще благодарного Господу и за то, и за это, и еще вот за это, — а сам мистер Уйнески благодарности вовсе не испытывал. Потому что за столом сидел я и смотрел на мистера Диккенса так, словно это он был Богом.
Наконец однажды вечером…
— Мы будем благодарить? — спросила бабушка.
— Мистер Уйнески еще бродит по саду, сказал дедушка.
— Бродит? — Я выглянул в окно. Дедушка передвинул кресло, чтобы видеть меня.
— Так говорится — бродит. Я видел, как он пнул розовый куст, растоптал папоротник у крыльца, хотел было стукнуть яблоню, но раздумал: Господь сотворил ее слишком твердой. Тогда он просто попрыгал на одуванчиках. О, вот и он — Моисей, пересекший Черное море желчи.
Дверь хлопнула. Мистер Уйнески стоял во главе стола.
— Сегодня я буду благодарить! — Он сверкнул глазами в сторону мистера Диккенса.
— Почему бы и нет, — миролюбиво отозвалась бабушка. — Да. Пожалуйста.
Мистер Уйнески крепко зажмурился и начал свою молитву-проклятие:
— О Господь, который избавил меня от прекрасного июня и гораздо менее прекрасного июля, помоги мне как-нибудь выбраться и из августа. О Господь, избавь меня от толп и бесчинств на улицах Парижа и Лондона, которые днем и ночью сотрясают стены моей комнаты, а главные виновники этих бесчинств — мальчишка-лунатик, человек, присвоивший чужое имя, и облезлый Пес, готовый подлаивать всякому сброду. Дай мне силы противостоять радостным воплям про Обманщика, Вора, Дурака и Графомана, которые уже стоят у меня в горле. Помоги мне не помчаться к начальнику полиции и не орать по дороге, что скорее всего человек, который делит с нами нашу скромную трапезу, на самом деле зовется Рыжим Джо Пайком из Уилксборо и разыскивается за подлог или Быком Хаммером из Хорнбилля, и полиция очень желает посчитаться с ним за преднамеренное оскорбление и мелкое воровство в Оклахоме. Господи, избавь невинных мира сего от жестокой хватки проходимцев, способных обмануть их доверие. И еще, Господи, помоги мне выговорить — тихо и со всем почтением к присутствующей здесь даме, — что если пресловутый Чарльз Диккенс завтра же дневным поездом не уберется в свое Разбитое Корыто, к Черту-на-Кулички или еще куда-нибудь подальше, то я, как Далила, безжалостно обстригу этого барана. Господи, не милости к своим намерениям прошу я у Тебя, а простой справедливости. Не потакай злодеям! Все, кто согласен со мной, скажите «Аминь».
Он сел и как ни в чем не бывало принялся за картошку.
Молчание висело над столом, мы сидели как замороженные. А потом мистер Диккенс с закрытыми глазами простонал:
— О-о-о!
Это был плач, надрывный крик, и в нем звучало отчаяние, долгое и бездонное, как далекий гудок поезда в тот день, когда незнакомец прибыл в Гринтаун.
— Мистер Диккенс, — позвал я.
Нет, слишком поздно. Он уже поднялся на ноги, согнутый, ослепший от горя, и, хватаясь за мебель, придерживаясь за стену, выбирается в коридор и бредет вверх по лестнице.
— О-о-о! — долгий крик человека, сорвавшегося с утеса в Вечность.
Мы сидели и ждали, когда он долетит до дна. Далеко в холмах — наверху дома — хлопнула дверь.
Душа моя перевернулась и умерла.
— Мистер Диккенс, — проговорил я. — Чарли…
Этим же вечером, совсем поздно, завыл Пес.
Он выл, словно сочувствовал рыданиям, доносившимся из мансарды.
— Ну и дела, — сказал я. — Впору за водопроводчиком посылать. Сплошной потоп.
Мистер Уйнески вышагивал по дорожке — взад-вперед.
— Он уже четыре раза обошел квартал, — сообщил дедушка, раскуривая трубку.
— Мистер Уйнески! — позвал я.
Ответа не последовало. Шаги стихли вдали.
— И угораздило же! Я как будто войну продул, — сказал я.
— Нет, Ральф, то есть, прошу прощения, Пип, — произнес дедушка, усаживаясь рядом со мной на ступеньку. — Ты просто поменял генералов в самый разгар боя. И вот теперь один из них так несчастен, что места себе не находит.
— Мистер Уйнески? Я… я почти ненавижу его!
Дедушка попыхтел трубкой.
— Думаю, он и сам не понимает, почему мучается. Сегодня вечером таинственный дантист вырвал ему зуб, и теперь он языком все щупает дырку — а это больно.
— Дедушка, мы же не в церкви!
— Чтобы говорить притчами, так? Ладно, давай попросту. Ты привык подметать волосы с пола его заведения. А он — человек без жены, без семьи, у него только и есть что работа. Человеку без семьи обязательно нужен кто-нибудь в этом мире, неважно, понимает он это или нет.
— Завтра я вымою окна в парикмахерской, — Пообещал я. — Я… я смажу шест, и он будет вертеться как сумасшедший.
— Я знаю, ты так и сделаешь.
В ночи прогудел поезд. Пес все выл, и мистер Диккенс вторил ему немыслимыми рыданиями Из своей комнаты наверху.
Я отправился в постель и слушал, как городские часы пробили один раз, потом — два и наконец три. Рыдания наверху стихли. Я вышел в коридор и остановился возле двери нашего постояльца.
— Мистер Диккенс?
Всхлипы прекратились. Дверь оказалась не заперта. Я рискнул войти.
— Мистер Диккенс?
Он лежал на постели, и в лунном свете было видно, как слезы катятся у него из глаз, а глаза широко открыты и невидяще смотрят в потолок.
— Мистер Диккенс?
— Здесь больше нет никого с этим именем, — глухо откликнулся постоялец, и голова качнулась из стороны в сторону, вторя словам. — Никого с этим именем — в этой комнате, в этой постели, в этом мире.
— Кроме вас, — сказал я. — Вы — Чарльз Диккенс.
— Тебе лучше знать, — донесся скорбный ответ. — Тем более когда ночь движется к утру.
— Все, что я знаю, — это то, что вы пишете каждый день. А каждую ночь я слышал, как вы говорите.
— Верно, верно.
— И вы закончили одну книгу и начали другую и писали таким четким почерком.
— Было такое. — Кивок. — О да, клянусь демоном обладания, я делал это.
— Ну! — Я обошел вокруг кровати. — Так чего вы вдруг начали стыдиться себя — вы, всемирно известный писатель?
— Ты знаешь, и я знаю. Я — мистер Никто из Ниоткуда, и мой путь в Вечность освещают не свечи, а мертвый электрический фонарь.
— Опять двадцать пять, — вздохнул я и пошел к двери. С ума сойти — он ведь собирался все бросить. Разрушить такое великое лето!.. — Доброй ночи, — промолвил я и взялся за ручку двери.
