Татьяна Томах - Имя твоего волка

— Вот и ладно, — почему-то удовлетворенно буркнула старуха, с удвоенной силой вцепляясь в затекшее плечо девочки и заставляя ее, пригибаясь, медленно и осторожно пятясь, вылезти из густых и колючих зарослей, где они просидели уже битый час.

Марго перевела дыхание, вынырнув на открытое пространство и неожиданно освободившись от цепкой старухиной хватки, и растеряно посмотрела на старуху.

— Ну что? — фыркнула та. — Что ты на меня уставилась? Может, это и не важно. Не так важно, я имею в виду.

А может, и важно. Ты знаешь, что сегодня день твоего рождения, девочка?

— Знаю, — Марго пожала плечами. — Я даже знаю, что мне сегодня исполняется двенадцать.

— Не остри, девочка. Первый слог его имени — сегодняшний день. Твой день рождения — и его день рождения. Может быть, это и не очень важно… не так, как все остальное. Потому что рождение всего-навсего предопределяет — то, что может быть. Любой предсказатель или астролог, если его вынудить к откровенности — о, как они этого не любят, никто не любит признаваться в своей беспомощности — но если вынудить, — любой признает, что это так: рождение предопределяет. Но никогда — не определяет. Не определяет точно. То, что будет или чего не будет лет через пять или семь…

Лет пять или семь… она не чувствовала себя так беспомощно очень давно. Наверное, с того дня, как умерла старуха — семь лет назад; и мир неожиданно оказался опустевшим, потускневшим и обеззвученным. Как надколотая чашка, в один миг потерявшая красоту и совершенство формы; изуродованная черной трещиной, через которую ускользнул вкус, цвет, звук — и смысл. Остались бестолковые черепки — и понимание, запоздалое и ненужное понимание того, как много места старуха занимала в жизни Марго.

Интересно, почему осознание любви настигает тебя как раз тогда, когда ты уже теряешь ее? Почему ты понимаешь, что умираешь от жажды, только тогда, когда чашка с волшебной живой водой выскальзывает из твоих пальцев? И остается только растерянно смотреть, как она разбивается вдребезги на камнях возле ног — и понимать, что теперь ты уже точно умрешь в этой проклятущей, пыльной и бесконечной пустыне…

…Марго замерзала. Холод вползал под тонкую ткань платья, щекотал ознобом кожу на спине, гладил ледяными ладонями бедра, дышал вечерним ветерком в шею. Как нетерпеливый любовник, который торопится обнять и зацеловать-заморозить насмерть глупую девицу, которая пришла — ведь сама пришла, дурочка! — в конце сентября, когда ночи уже пахнут морозом и рассыпают седой иней на жухнущую траву, зачем-то пришла в лес. На поляну, окруженную черным ельником.

Чтобы посмотреть, кусая губы, как пурпурное солнце соскальзывает в оскаленную взъерошенными елками пасть леса? Пришла в легких домашних туфлях, насквозь промокших по дороге от вечерней росы, и в тонком шелковом платье, совершенно неподходящем для прогулок по осеннему лесу…

Платье… ей так и не пришло в голову надеть что-то другое, у нее не было ни желания, ни сил, ни времени. Сегодня утром рука просто слепо потянулась и наткнулась на смятый возле кровати, небрежно брошенный сияющий шелк. Какая разница… ей все равно — шелк или дерюга, бальное платье — или нищенские обноски.

А ведь еще вчера она впервые примеряла это платье перед зеркалом, с удовольствием приглаживая тонкую ткань на своих плечах, и дрожащая, с трудом сдерживаемая улыбка рвалась на губы. Марго думала о мужчине, за которого она собиралась выходить замуж через несколько дней. От его поцелуев горели губы; и хотелось рассмеяться, глядя на себя — такую неузнаваемо-прекрасную в этом новом платье. А перед тем, как выйти из своей комнаты, она приостановилась на секунду, с неожиданным испугом снова обернулась назад к своему отражению. Как будто пытаясь разглядеть там, под серебристой безмятежной гладью, в черном омуте зеркальной глубины — то, что могло ее напугать. И не разглядела. Или не захотела разглядывать? «Интересно, понравлюсь ли я ему в этом платье?» — вместо этого подумала она. Снова, на этот раз чуть озабоченно трогая струящийся с плеч прохладный шелк и объясняя этим вопросом себе — и своему невесть чего испугавшемуся отражению — торопливый взгляд и мимолетный страх.

…Марго стояла на краю поляны, вцепившись в плечи окоченевшими пальцами. Сейчас от любого неверного движения, слова, даже вздоха, могла зависеть ее жизнь.

Тень одной из елок вздрогнула, разрываясь пополам — и Марго с трудом сдержала испуганный крик.

Ее волк. Он пришел для того, чтобы убить ее. И она это знала — когда звала его.

Его глаза всегда казались ей золотистыми. Когда он был еще щенком — месяц от роду — его глаза были голубыми, младенчески безмятежного небесного цвета. Но не бессмысленными, как часто бывает у младенцев. Уже тогда — умными. И уже тогда Марго различала в их глубине золотистые прожилки. В день их первой встречи Марго было двенадцать и один месяц, а ему — один месяц, разница в двенадцать лет, день в день. Он был таким забавным — мохнатый колобок с неуклюжими толстыми лапами, плюшевым жемчужно-розовым брюхом. Играя, он иногда прихватывал своими острыми зубками руку Марго — но никогда не делал ей больно, держал ее руку очень бережно и осторожно и улыбался — так, как могут улыбаться дети и некоторые звери. Искренне и доверчиво.

Через несколько лет забавный щенок превратился в могучего и безжалостного зверя. В убийцу, душащего кроликов и оленят для утоления голода. В убийцу, способного легко и не задумываясь перегрызть горло человеку. Маленькая девочка, которая, смеясь, бесстрашно вкладывала ладошку в щенячью пасть и ласково поглаживала мягкую бархатистую шерстку на мордочке волчонка, выросла. И через несколько лет холодным осенним вечером, дрожа от холода, пришла в лес — чтобы позволить волку убить ее.

Так, как прошлой ночью он убил человека, для которого она надевала это платье.

Когда он повзрослел — в полгода или чуть позже, его глаза изменили свой цвет. Как это часто бывает с детьми, человеческими и звериными. Безмятежная голубизна в глазах потемнела — до светло-карего, почти рыжего цвета. Золотистого — если вглядываться в них пристальнее. Цвета нежности — когда он смотрел на Марго.

Цвета смерти — как он смотрел на Марго сейчас.

Марго смотрела, как он идет, и думала, что еще несколько шагов — и он приблизится достаточно для того, чтобы прыгнуть. Прыгнуть — и разорвать ей горло.

…Разорванное горло — черная рана вместо шеи, бледный треугольник запрокинутого подбородка, гримаса, закостеневшая на неподвижном лице. Незнакомая гримаса — на знакомом лице. Ужас и безнадежность. Ужас — потому что он успел понять, что происходит; безнадежность — потому что он понял это слишком поздно. Поздно для того, чтобы пытаться сопротивляться — звериному телу, придавившему к кровати, клыкам, крошащим позвоночник. Ужас и безнадежность навсегда исказили глаза, которые Марго помнила веселыми и влюбленными, и губы, вкус которых Марго еще помнила на своих губах. Помнила, как и вкус, и приторный, сладковатый запах крови, толчками выплескивавшейся из рваной раны — черной дыры с клочьями сухожилий на том месте, где должна быть шея…

«Я не должна об этом думать», — Марго попыталась справиться с тошнотой, подкатившей к горлу. Она сейчас чувствовала этот запах. Как будто запах и вкус крови въелись в это воспоминание, а воспоминание въелось в память. И теперь его никак не вырвать оттуда. Разве что вместе с памятью, дыханием и жизнью. Разве что перегрызть горло — той, которая все это помнит.

Марго смотрела, как он идет и как смерть пылает в его золотых глазах. Смотрела, вцепившись замерзшими пальцами в дрожащие плечи. Запоздало понимая, что ей не следовало сюда приходить. И если сейчас она развернется и побежит, это ничего не изменит. Ни в том, что уже произошло, ни в том, что произойдет несколько секунд спустя — когда волк, медлительно и неохотно растягивающий свой каждый шаг, подойдет достаточно близко…

Ей не следовало приходить сюда. Ей многое не следовало делать в своей жизни… Интересно, почему она всегда понимала все слишком поздно для того, чтобы что-ни-будь изменить?

Волк припал к земле на напрягшихся перед прыжком лапах. И в этот миг Марго, уже почти утонувшей в адовом пламени его глаз, показалось… Всего на миг, наверное, последний, оставшийся… Показалось, что все, происходившее с ней и волком, просто привиделось — в завораживающей пляске золотистого костра, куда она засмотрелась слишком долго. И сейчас в ее дрожащее плечо вцепится костлявая и властная старухина рука, и язвительный, с хрипотцой голос поинтересуется:

— Ты опять не слушаешь меня, Марго?

— Ты опять не слушаешь меня, Марго? — старухин голос каркнул в самое ухо сгорбившейся возле костра двенадцатилетней девочки, заставив ее вздрогнуть.