Кристина Тарасова - Карамель

И перед глазами моими одна из любых иллюстраций: затопленные автомобили и здания показывают под водой, трупы людей парят будто в воздухе, раскинув свои конечности в разные стороны — но они более не могли взлететь и возвыситься до нас. Их судьба была предрешена в тот момент, когда они сделали свой собственный выбор — парадокс судьбы.

После пожаров и затопления начали происходить утечки заводов; химикаты попадали в воду, сами заводы переставали работать и все, что окружали оставшихся в живых людей — взрывы. Взрывы, которые, казалось, не закончатся никогда! Очистка еще не была свершена до конца.

«Сошли две стороны — огонь и вода:сошлись на том месте, где сейчасстоит город наш.Где нашли наши предки приют и покой.Они подчинили стихию, они обманули ее!И вернули власть над природой обратно».

Я касалась пальцами рисунка небольшого города, изображенного сверху и который река разделяла крестом на четыре района. Север уводил к морю, на песчаный пляж. Вода пугала и завораживала, а Новый Мир втягивал в свои блаженные каменные джунгли и связывал по рукам и ногам.

По началу существования нового мира с еще малой буквы люди смели разделиться на две стороны. Первая сторона доказывала, что случившееся — вина самого человека и на то божья воля: он наказал нас за все грехи на Земле, ведь мы не ценили, чего имели, не ценили, что удостоились родиться вообще. По мне так, это были смешанные религиозные суждения. Вторые пытались заглушить первых и утверждали, что случившееся — испытание самой природы на нашу приспособленность, ибо мы слишком долго жили в свое удовольствие. В итоге мы не только прошли эту проверку, но и сами окончательно подчинили себе природу.

А победили в этом споре люди с поверхности — иные. Ученые, которые пытались логически объяснить природу аномалий, которые каждый день сталкивались с нескончаемыми распрями двух союзников и в этот же миг двух противников, которые ни на минуту своей жизни не отступали от истинного дела и ни один из которых, увы, не дожил до нынешних дней. Благодаря им мы имеем многие изобретения, существование современного мира без оных невозможно.

Я опять смотрю себе под ноги — пустота. Мы так высоко… Мы подчинили себе природу. Мы — Боги. Мы — Создатели.

— Верни книгу на место, Карамель, — вдруг говорит отец, и тембр его голоса схож со звуком ударившейся бутылки об пол — полой и хлесткой; звон, осколки.

Я оборачиваюсь на него и вижу хмурый взгляд, приземлившийся в стол. Но отец сердится не на меня… На работу. Его так раздражают все эти глупцы, которые пытаются свергнуть людей с поверхности — чудаки! Однажды их предки сами отказались нам помогать — и сейчас они что-то заявляют о своих правах?

— По правой стене от двери, третий шкаф от окна, пятая полка снизу, — шепчет отец, бросая каждую часть предложения мне по отдельности.

— Вместо того, чтобы работать, ты подсчитываешь свою коллекцию? — язвительно отвечаю я и высчитываю место, про которое говорит отец.

Он прав — взятая мною книга оттуда. Все они выстроены по росту, и сейчас там не хватает средней по объему книжицы, чуть выше предыдущей и чуть ниже следующей.

— Когда короеды потихоньку грызут твою коллекцию — грех за ней не следить.

Я оставлю слова отца без ответа, молчу и опять поворачиваюсь к окну. Дома связаны мостами, и картина похожа на паутину, в которой где-то запрятался опаснейший хищник. Он чистит лапы над народцем-мухами, а, когда тот отвлекается, наслаждается жизнью и попадает в ловушку бытия — выпрыгивает и хватает их. Для начала он позволяет им почувствовать себя хозяевами положения. «Мы сбежим! — кричат они. — Мы выберемся! Злой паук отвлекся на кого-то другого!» Но он умен и позволяет им думать так, пока в один из моментов не прыснет ядом. Народец не сразу заметит, что его начали медленно отравлять, и смерть уже неизбежна.

Я не могу понять, кто-то над нами был этим пауком, а мы мошками, или же мы — самые властные существа?

— Я хочу паука, — говорю я, продолжая осматривать городскую паутину.

— Скоро твой день рождения, — отец потирает лоб — его худой силуэт отражается в чистом стекле и перебивается несколькими бликами от бледной подсветки на участке нашего дома.

Он хочет что-то сделать, но недолго противится самому себе. Наконец, не стерпев, подползает рукой под стол в одну из стоящих там коробок и достает виски. Два бокала выплывают следом.

Почему я задумываюсь над этим уродством, почему задумываюсь над вопросами совершенства? Мы — люди с поверхности! Мы — самые сильные и Мы — самый приспособленный вид.

Отец наполняет бокалы, один немного меньше другого, и протягивает его мне. Я оборачиваюсь и принимаю напиток.

— На следующей неделе нас навестят несколько корреспондентов, — вяло произносит мужчина. — Они хотят, чтобы ты повторила свою речь для рекламы и дала небольшое интервью.

— Журнал, новости? — спрашиваю я и делаю маленький глоток.

Я недолго держу алкоголь во рту, даю расплыться ему по языку, преодолеваю горький привкус, какой преодолевают все жители на поверхности, независимо от их положения и материального состояния, и пропускаю по горлу. Оно обжигает меня, и я задерживаю дыхание.

Отец залпом выпивает весь бокал, встряхивает плечами и встает, оказывается рядом со мной и тоже смотрит на город.

— Новости для главного канала, — отвечает он. — Будь на высоте.

— Как всегда, — подхватываю я и болтаю бокал в руке, чтобы оранжевая жидкость встряхнулась и убрала осадок со дна.

— Как всегда, — соглашается отец, и острый нос его поднимается еще выше — глаза перебегают со здания управляющих на серое небо. Он недолго смотрит и хмурится, затем вздрагивает — плечами — и просит меня. — Матери — ни слова.

Я киваю ему.

Она против выпивки — говорит, что алкоголь разрушает молодой мозг и губит тех, кто старше. В современном человеке остался один порок — тяга к спиртному.

Я отпиваю еще, и горечь приедается; мне начинает нравится этот вкус. Первый глоток — всегда пробный и отвратительный, даже если ты уже почти испил всю бутыль; первый глоток — как первый шаг или первое действие; тебе стоит лишь повторить или свершить второе, и вот это уже твоя обыденность и тебе даже начинает нравится. Так человек привыкает ко всему новому. Когда-то и жизнь поверх былых домов казалось дикостью, а мысль о летающих машинах — безумными речами.

Однако я точно знаю одно: отец брался за бутылку лишь в тех случаях, когда на работе все становилось до ужаса плохо и до отчаяния дурственно.

— Готовят восстание? — интересуюсь я, глядя на дно бокала — осадок медленно парирует и приземляется.

— Люди Острога всерьез думают, что пора бы нам принять их себе.

Я слышу в его голосе явную насмешку, и не могу сама не исказить свой рот подобием улыбки.

Люди даже к говну в сапогах способны привыкнуть, просто кто-то один из сотни вспомнит, что так не делается и начнет подбивать снять сапоги других — стоит уничтожить лишь одного, отняв у него вместе с сапогами ноги, и тогда замолчит еще тысяча и больше бесхребетных и безвольных идиотов. Но поступки наши должны подходить под определения прав человека, рационализма и здравости ума. Так как же мы можем отказать людям, которые вдруг возомнили снять свои сапоги, тогда как их ноги вообще не должны были носить их тела по остаткам земли?

— Перенаселение? — предполагаю я и поднимаю глаза с бокала на отца.

— Именно… — он задумывается, а потом добавляет уверенно: — Так и есть, Карамель. Это всегда принимают.

— Ты думаешь, не устали ли те люди слушать и слышать про возможное перенаселение? — улыбаюсь я, на что получаю легкий взмах головой. — Но ты же не должен думать о тех людях.

— Это моя работа, Карамель.

Вредные испарения начали разъедать основания домов, и все постройки — а поверх старых уцелевших домов мы начали строить небоскребы еще выше — могли рухнуть. Чтобы не дать нашему миру на поверхности развалиться, мы отправили вниз оставшихся недостойных людей. Когда-то они не приняли нашу позицию, и должны были пожалеть об этом — мы оставили их гнить внизу за свою непокорность и неверность нам. Они — наши рабы.

— А, может, вы им прямо заявите, что они недостойны ступать с нами вровень? — предлагаю я, сдерживая улыбку, которая так и норовит вырваться. — Может, скажешь им сам, что они — просто подпорка; старая и гнилая, но хоть какая — способная удержать сваи, на которых растет Новый Мир?

— Не издевайся над ними, Карамель, — усмехается отец. — Завтра собрание, и мне следует лишь выдвинуть отказ на предложения людей из Острога.

Отец наливает себе второй бокал и уже медленнее осушает его.

Мы называем место внизу — Острог. И я много раз слышала, что Острог терпит в себе не только периодическое присутствие разнорабочих, но и людей, живущих на тех уродливых и искаженных крышах и землях.