Игорь Пронин - Мао: Душевная повесть
— Николаев, план у тебя нормальный. Только если нам завтрак на долю Цуруля уменьшат, то не протянем мы здесь год.
Тут вскоре и завтрак принесли. Вроде и не меньше, но все равно очень мало. Вижу — точно год не протянем. И воды мало дают. Вода, если водки нет совсем, очень важна для организма. Да даже и пьяным иногда пить хочется.
Пока ели, пришел старик:
— Мы уходим завтра утром. Приказ пришел, надо идти в другом месте русских убивать. Поэтому времени у вас нет. Или идите показать, как ислам поняли, или яму будем засыпать.
Николаев мне шепчет:
— Иди первый! Первым всегда легче!
— Ага, дурака нашел. Ты столько лет учился, ты и иди. Потом мне расскажешь. А если мою голову тебе сбросят, я уж ничего тебе не расскажу.
Старику наверху не понравилось, что мы шепчемся, он ногой нам на голову камешков с землей спихнул.
— Закапывать? — спрашивает. Ехидничает.
— Нет! — Николаев кричит. — Я готов попробовать. Я умом не все постиг, зато душой ислам принял.
Вытащили его. Я поспал, после ночи-то, а проснулся к обеду — в яме две головы. Когда успели? У николаевской головы глаза почему-то не печальные были, а наоборот. И рот ухмылялся. Я головы пообтер и положил напротив себя. Сперва так, чтобы друг на друга смотрели, но потом мне одиноко стало. Повернул к себе. Цуруль грустный, Николаев веселый. Бутылку бы в такую компанию. Даже одной бы хватило, ведь двое только вприглядку участвуют. Чокнуться даже не могут. А я, наверно, и не должен был с ними чокаться, они ж покойники. Пока думал как надо — уснул было опять, но муэдзин разбудил. И возник у меня под музыку план, как этот экзамен сдать. Ну как решил, тут сразу и позвал этих придурков. А что ж, ждать, пока закопают? Это они запросто, головы-то резать надоело, наверное. В общем, вспомнил я, что муэдзин поет то, что в книжке этими каракулями записано. Я постарался запомнить, как он там ноет, и теперь надо быстрей это спеть, а то забуду. Так что я их торопил, когда тянули, а про себя все пою, повторяю. Подняли, там у них уже все вещи собраны, ишак знакомый стоит, зевает. Ищу глазами певца, может, между нами музыкантами подскажет что тихонько. Или попрошу его хором спеть. Я хором пел один раз, когда в школу ходил, ничего сложного, рот разевать да не плеваться. Но никакого муэдзина нет, одни душманы. И палатка одна еще не разобранная, серая такая. Меня туда завели двое мохнорылых, там дед сидит.
— Ну, прочел Коран, наизусть ответить сможешь?
— Смогу, слушай скорее, — и запел я.
Дед удивился, рот раскрыл, бусы из руки выронил. И душманы, что сзади меня стояли, тоже удивились, от удивления руки мне на шею положили. Но я пою дальше. Не останавливают. Я все спел, но, раз им нравится, и еще могу. Спел еще раз. Когда пятый раз запел, снаружи мне ишак ответил. И похоже так! Если б я знал, что ишак музыкальный, я бы сразу с ним хором петь попросился. Тут дед бусы подобрал и из палатки бегом выбежал, не обулся даже. А душманы стали тогда тихонько ржать.
— Шурави, ты где так научился ишаком реветь? За такой перевод Корана еще казни просто не придумали.
— Дураки, — говорю, — это у меня просто выговор такой.
В общем, что-то, кажется, не заладилось. Дед вернулся весь красный, в кулак хихикает, рукой махнул: уводите, мол, его. А как мы вышли, вдогонку кричит:
— К ишаку его привяжите, мы это чудо в Пешавар поведем, правоверных веселить. И нас по дороге рассмешит.
Душманы закричали, засмеялись. Наверно, я хорошо пою.
Когда уже собирались отправляться, старик вдруг спросил меня:
— А где Коран, что вам в яму дали?
— Так в яме и остался.
Во дед заорал на своих лоботрясов. Они яму-то зарыли, причем свалили туда весь мусор, какой накопился. Заставил он их все раскапывать, а они меня заставили. Я раньше видел, как копают, но никогда не пробовал. То есть один раз, помню, отнял у девочки совок, но она заревела и ее мамаша пришла. Вот зато в Афгане попробовал. Не понравилось мне. Поначалу занятно, но потом спина болит и вообще тяжело. Душманы на меня ругались, что я ленивый. Я говорю: да, а что такого особенного? Все ленивые. А если вы не ленивые, копайте сами, вообще руками копайте. Ладно, раскопали наконец. Сперва голову Николаева отрыли, а потом уже Цуруля. Причем Николаев теперь был грустный, а Цуруль веселый. Вот, а говорят — загробной жизни нет. Но мне с ними заниматься особо не дали, нашли наконец Коран, остальное снова все в яму — и в путь.
Я шел за ишаком, меня привязали за обе руки. Идти так очень неудобно, особенно когда постоянно петь заставляют. Устал я. Хорошо, в обед привал был, они молились, я прилег, потом покормились. Пайка такая и осталась. Значит, спасибо Цурулю с Николаевым. Ну что ж делать, не каждый от рождения петь умеет. Но когда снова пошли, мне еще хуже стало. И водки хотелось ледяной. А там жарко у них и сухо — в горле першит. В общем, спросил я их, когда опять молиться станут. Они сказали, что обстановка военная, и потому только на закате. Ох и ждал же я заката! Сбежать решил, как только они отвернутся. На ночь-то они меня связать целиком собирались. Хотел я ишака украсть, да уж больно он усталый был, не ускакать от погони. Ладно, как-нибудь и без ишака найду чем прокормиться.
До намаза не дошли. Вертолеты выскочили из-за далекой горы в самый неподходящий момент, когда мы почти бегом преодолевали открытый склон. В общем, все заорали и бросились в разные стороны, нас с ишаком забыли совсем. Вертолеты как-то криво, но все-таки летят к нам, и я понимаю, что им главное поскорее всех поубивать и улететь. Решил я тогда назад вернуться, мне показалось, что мы до середины пути к роще, что впереди росла, не дошли. Но ишак решил, что мы к той роще ближе, чем к той, что сзади осталась, и не пошел назад. Я дергал-дергал, но ишак сильнее, тянет вперед. А вертолеты уже так громко слышно! Я тогда на ишака впрыгнул и стал его ногами по бокам бить. А он, сволочь, вообще тогда встал и стоит. В общем, страшнее было, чем когда с самолета падал. Когда вертолеты стрелять стали, пыль поднялась, грохот, комья земли, камни пролетают. А мы стоим как бессмертные. Я к ишаку прижался, а он что-то мне сказал. Наверное, не бойся, мол, все знаю и как надо сделаю. И вот, как только наступила тишина и звук вертолетов начал стихать, он поскакал. Мне еще страшнее — склон крутой, а он несется как ошпаренный. Взял вверх, рощу обогнул, что впереди была, и дальше вниз, вот тут просто кошмар начался. Во-первых, трясет гораздо сильнее, чем когда вверх, во-вторых, быстрее, а в-третьих, он на десятом шагу через голову кувыркнулся и мы катились донизу. Я впереди падал, мог бы остановиться, там кустиков мелких полно и камней, но как подумаю, что сверху на меня ишак, нагруженный минометом (это самовар такой большой), катится, так еще быстрей вниз стараюсь. И вот где-то на середине я сознание потерял, а очнулся — стоит ишак, траву жрет, поклажу всю по дороге с него содрало. Специально, видать, он кувыркнулся. Вот такое отчаянное животное. Солнце уже зашло за гору, вечер. И тут я почувствовал запах жареного мяса.
4
Ветер нес запах как раз от той самой рощицы, к которой мы не добежали деревьев на пятьдесят. Веревка, которой я был привязан к ишаку, то ли порвалась, то ли отвязалась, пока летели вниз по склону, только кровавые следы на руках остались. Я жрать хотел страшно, решил тихонечко подползти. Ишак был против, фыркал мне в спину, но я не мог сожрать ишака — ни ножа, ни спичек, а одними зубами с такой зверюгой не справишься. Подполз поближе — а там из-за деревьев огонь мерцает. Видать, душманы кое-кто уцелели и ужинают в темноте, а поскольку мяса у них не было, а ишак со мной, то жрут, наверное, трупятину. Я никогда не ел мертвых душманов, но на запах были ничего так. Подполз я к самому костру и увидел, что сидит у костра баба. Волосы длинные, черные, глаза сверкают, ручищи толстые, сильные, а в ручищах кость. Сидит, гложет, лицом ко мне. Я засмотрелся, слюнки потекли, а она вдруг говорит:
— Чего разлегся-то?
— Да так, — говорю, — мимо вот полз. Здрасьте.
— Здрасьте. Ты садись вон на пенек. Кто такой, как зовут?
— Мао меня звать. Я тут от душманов потерялся. Вы их не видали?
— Видали… — и клыками ухмыльнулась. Кость отбросила, морду утерла, руки опустила, вижу — голая она. — Жрать хочешь?
— Хочу. А вы душманов кушаете?
Помолчала она, между грудей поскребла, рыгнула. Я смотрю — шашлычок на углях доходит, а еще котел булькает. Я, конечно, никогда людей не ел, но ведь и ишаков тоже. И потом ишак ведь везти меня может, если захочет, конечно, а душманы только дерутся, да и все равно мертвые. И все-таки страшно есть человечину. Не хочется. Я решил время потянуть.
— А как вас зовут?
— Сукой кличут, — задумчиво сказала баба. — Да ты ешь. А то не ешь. Как хошь. Чепуха это все, мясо, суп…
Поднялась и голову к небу задрала, руки раскинула. И вот что интересно: встала — по фигуре ни дать ни взять перевернутая пивная кружка. Живот, как у гаишника, шерстью немного поросла местами. Но как руки раскинула — костер вспыхнул высоко, ярко, и сквозь пламя она мне совсем другой показалась. Я еще отвлекся ненадолго, посмотреть, что с шашлыком стало. Ну, понятно что — сгорел весь к чертям, только пшикнул, и уже угольки. Посмотрел на нее снова, а она стройненькая такая уже, вся кабанистость с морды сошла, даже ростом пониже стала. Я хотел еще посмотреть, что с котелком получилось, но тут она ко мне пошла вокруг костра.
