Игорь Пронин - Мао: Душевная повесть
Не знаю, долго ли мы ехали, но, видно, им надоело, что я то без сознания, то водки прошу, и они дали мне чем-то по голове. Тут уж я с полным оттягом отрубился. Так и доехали, а очнулся я уже в яме. Яма довольно широкая, но главное — глубокая, глубже могилы. И круглая, еще этим от могилы отличается, а так бы я подумал, что меня хоронят. Дали мне в яму воды в бутылке из-под «пепси-колы» и оставили там в покое. Правда, сапоги забрали и ремень. Но портянки оставили, а больше мне и не надо — ну куда там, в яме, ходить?
В яме темно почти весь день. Не так чтобы совсем, но читать, например, трудно. Да и нечего. Стал я со своими конечностями разбираться, что там работает, что нет. Все, конечно, повыбито в разные стороны, опухло кое-где. Ходить не могу, даже на руках. Но вроде и все кости на месте, если какая и сломана, то не сильно заметно. Ну посмотрел, поудобнее все разложил, пора и поспать, тем более что голова болит. Выпил воды, тоска от нее одна. Лежу на спине, смотрю, как звезды появляются. Тут между звезд появляется мужик-душман, бородатый, в белой шапочке вроде поварской. Да там не редкость ни бороды, ни шапки.
— Эй! Русский! Живой?
— Жив пока.
— Ты почему с самолета упал?
— Выбросили.
— Ага. Погонов нет, с самолета выбросили. Ты, может, воевать не хотел?
— Не хотел. Я вообще в армию не хотел.
— А зачем тогда прилетел?
— Заставили.
Он подумал-подумал и говорит:
— Мужчину нельзя заставить.
Ну что тут скажешь? Опять я попал к идиотам. Я на всякий случай попросил у него водки, он на это просто ушел, и я уснул. Снилось, как я падаю на Луну, а там ишак. Ишак хочет увернуться, только Луна маленькая и негде. И обоим нам страшно. В общем, тесно нам было с ишаком в таком маленьком кружочке. И ишак меня лягал то в один бок, то в другой, то по спине. Плохо я спал, а когда проснулся, оказалось, что в яме, кроме меня, лежат Цуруль и Николаев. Оба, как я, — без ремней и сапог и слегка побитые. Встал я тихонечко, чтоб их не разбудить, и обнаружил, что ноги болят, но держат. С утра отлить хочется, а уголка нет, круглая наша яма. Я тогда просто спиной к ним встал. Тут нам и завтрак спустили на веревке. Нормальный такой завтрак, каша какая-то и вода. И вроде хлеба что-то. Я съел все быстро, все-таки сутки не ел почти, спасибо сказал и кувшин привязал обратно. Душман, что веревку держал, что-то мне крикнул, да я не разобрал. Но от этого проснулись офицеры. И давай друг на друга орать, почему они в моче лежат.
— Мао, — говорит вдруг Цуруль, — а как ты вообще живой остался?
— Да не знаю даже. Ударился очень сильно.
— Дал бы я тебе по морде за ту гранату, но боюсь руку отшибить. А у нас вынужденная посадка случилась, и душманы тут же напали. Всех приятелей твоих положили и летчиков.
— А вы?
— А у нас патроны кончились! — встрял Николаев.
Цуруль промолчал. Но морда у него злая стала. Наверное, Николаев его уговорил сдаваться. И чтоб тему замять, решил Цуруль тоже отлить. Спросил меня, где ловчей. Я показал свое место, он начал, а потом как заорет:
— Да отсюда ж все к середине стекает! А я думал, у Николаева недержание!
Николаев на меня с кулаками кинулся. Но я его не боялся, неловкий он. Я ему лоб подставил, а пока он на руку дул, в глаз пальцем ткнул. Цуруль на меня прикрикнул, но не полез. Злой он был на Николаева.
Когда Николаев немного проморгался, Цуруль меня спрашивает:
— А как тут с завтраком? Или раз в сутки?
— Завтрак? Завтрак, — говорю, — всегда раз в сутки. Даже в вашей армии. Они тут сами его на веревке спускают. Вот увидели, что я проснулся, и спустили.
Цуруль давай свистеть. Долго свистел. Наконец пришел душман и говорит:
— Этот урод все ваши пайки съел. Так что до завтра я отдыхаю. И не свистите, козлы.
Сел Цуруль к стеночке и загрустил. А Николаев ко мне, трясется весь:
— Ты, сволочь, понимаешь, что мы тебя тут убьем? Ты понимаешь, что… Все, завтра не жрешь ничего! Совсем ничего! И послезавтра!
Но тут на него тень упала. Это сверху старик подошел, тот, что с бородой и в шапке. Стал кричать.
— Русские! Если вы хотите жить, то должны принять ислам! Кто не сдаст экзамен, тому секир башка! Экзамен — чтение Корана наизусть. Но можно подглядывать. Принимайте священную книгу!
И стал нам на веревке книжку опускать. Потертая такая книжка, рваная даже немного. Старая вроде или много читали. Я открыл, а там не буквы, а завитушки одни. Николаев выхватил, посмотрел тоже и кричит:
— Да вы что там, издеваетесь, что ли? Нам репетитор нужен!
— Ничего не знаю, — говорит старик. — Или выучишь, или в яме сдохнешь, собака неверная.
Сидим, молчим. Цуруль, правда, песню какую-то ноет. Николаев книжку смотрит и на свет, и на ощупь. Но вижу — ничего не понимает.
Дальше стало совсем скучно. Николаев книжку мусолит, Цуруль песню ноет. Лег я спать. Пару раз просыпался, один раз видел, как Цуруль книжку листал и бесился. А Николаев сосредоточенный такой сидел, лоб морщил. А другой раз кто-то кричал наверху, но не нам, а вроде просто так. Или пел. Заливисто кричал, как будто соловью по голове дали. Я спросил, кто это.
— Это, — говорит Цуруль, — у этих гадов попы так кричат.
— Да не попы, а муэдзины. Тут где-то рядом, значит, есть минарет, — говорит сосредоточенный Николаев. Видать, все это время думал. Так себе военный, настоящие военные понемногу думают.
— Да какая на фиг разница! А минарета тут быть не может, тут все минареты в землю еще пять лет назад вколотили.
— Тише ты. Вот послушай, я правильно вспоминаю, что Коран — это вроде Библии? И вроде там много общего, да?
— Николаев, ты же замполит, тебя чему там учили? Библиям?
— Ну что ты, не читал, что ль, никогда? — злится Николаев.
— Никогда, — ответил Цуруль. — Причин не было. Вот сейчас бы почитал, в пику этим гадам. Эх, знал бы я раньше, я б давно их тут убивал. Деревнями бы гробил, добровольно бы пошел и гробил, скотов!
— Да тише ты! Выкрутимся, и не из такого выкручивались! Сейчас главное подготовиться как-то, политику их припомнить, натянут они нам оценочку за политику.
Тут Цуруль подбежал к Николаеву, кажется, чтоб его задушить. Но я спросил: «А про что он поет?» — и он остановился. А Николаев побледнел и сказал:
— Вот про что в книжке, про то и поет. И в книжку уткнулся, вроде и не с нами.
А я уснул опять. Что еще в яме делать, если кормят только завтраком?
К вечеру все-таки пришлось проснуться, уж очень разорался Цуруль. Николаеву в морду сунул, душманы пришли, так он — в них землей кидаться. В душманов не попал, себе в глаза насыпал, решил книжку изорвать. Николаев не дает, орет тоже, лег на нее. Цуруль тогда пинать его принялся.
— Будешь, сволочь, мундир позорить или нет!
— Начхать мне на мундир! — пищит в землю Николаев. — У меня под мундиром зато кое-что есть и под фуражкой! Тебя сюда загнали, как скота, так хочешь, чтоб и зарезали, как барана?
— Плевал я на них! Экзаменовать меня, гады, затеяли! Ща я им устрою экзамен!
— Ты готов, что ли? — спрашивают сверху душманы. — Выучил уже?
— А что тут учить? Сразу видно, что фигня одна! Подымайте меня!
— Ну не знаем, — говорят душманы, — мы сами-то не читали. Не умеем. Ну вылезай, раз готов.
Николаев Цуруля за ноги хватать, куда, мол, ты, а тот отмахивается.
— Не буду, как кролик, в яме сидеть! Это ты, как баран, куда гонят — туда идешь, а я сам решил! Хватит!
И вытащили его. Один душман потом заглянул, кинжал нам показывает.
— Сегодня, — говорит, — вашего друга резать буду. Может, по-большому, может, по-маленькому, а обязательно.
Морда у него заросшая, не душман, а прямо бандит бандитом. Я Николаева спросил, про что это он, а Николаев только рукой махнул.
— Тебя по-маленькому точно резать не будут. Даже и не беспокойся.
Через пару часов пришли душманы и сбросили нам в яму голову Цуруля. Отрезали под самое горло. А глаза у него стали — умные и немного печальные.
Николаев на голову почти и не смотрел. Лег с книжкой и отвернулся. Читает как будто. Но я-то знаю, что там букв нет.
— Николаев, а зачем нам его голова? Что мы с ней делать-то будем?
— Похоронить ее надо, Мао. Попробуй яму выкопать.
— В такой земле? Чем же это? Разве подождать, пока ногти отрастут. Николаев, ну что ты туда смотришь? Может, попробуем голову обратно наверх закинуть, пока не стухла?
— А они ее назад нам. — Николаев чуть повернулся, чтоб к голове спиной, а ко мне боком. — А мы снова, да? В пионербол играть будем, да? Молчи уж, Мао. Пожалуйста.
Но ночью он сам разговорился. Мне отчего-то не спалось и пришлось слушать. Как Николаев в училище пьянствовал, а все экзамены лучше всех сдавал. И как он всегда по глазам угадывал, «да» нужно сказать или «нет». Замучил меня совсем. Он собирался в этой яме сидеть, пока все не выучит, хоть год, хотел с душманами подружиться, чтоб они ему помогли. А потом тоже стать душманом на время. А потом всех перестрелять и убежать. Под утро до того доболтался, что и меня всему научит. Я говорю:
