Артем Белоглазов - Живи!
— Мираж? — предполагаю я. — Как в пустыне.
— Холодновато тут для пустыни.
— Но пустынно. Ведь так, а?
— Пойдем. — Она нетерпеливо притоптывает. — Чего стоишь? Струсил?
— Уши надеру. Держись-ка за руку. — Веду Иринку в обход. Снова темно, под ходули лезет смерзшийся мусор, шуршит и трескается. Идем не спеша, осторожничаем и наталкиваемся на невидимую, будто сделанную из сгустившегося воздуха стену. Миновать ее нет никакой возможности.
— Что за чертовщина? — возмущается Иринка, ощупывая преграду. — Фу, мерзлятина!
Шагаем вдоль стены и в конце концов упираемся в каменную кладку. Здесь стены соединяются: невидимая вливается в настоящую. Вот ведь незадача. Возвращаемся, исследуем другую часть стены: ищем брешь. К неподвижным фигурам приблизиться не рискуем. Спустя полчаса бесплодных поисков понимаем: пройти иначе как через призраков нельзя.
Однако мы не особенно удивлены, ведь это — игра. А игр существует великое множество, и правила их со временем меняются. К тому же духи за всё время ни разу не сдвинулись с места. Призраки призраков, как сказала Иринка. Не более чем бесплотные тени. Мы приближаемся, на счет «три» протягиваем руки и упираемся в ту же холодную прозрачную стену.
— Чертовщина! — ругается Иринка. Водит по стене ладошкой, будто полицейский, обыскивающий вора. Ее ладонь опускается ниже пояса русского литератора. Я вспоминаю сон, в котором хотел воткнуть демону морковку вместо носа. Опошлить легко… И бью увлекшуюся девчонку по запястью.
— Не смей.
— Там же стенка, — бурчит она, дуя на руку.
— Ну и что.
— Фу, какой ты.
До лестницы, что ведет наверх, всего несколько шагов, но их не преодолеть. А перед лестницей, в стылой грязи… отпечатки рифленых подошв. Это не обман зрения. Кто-то был здесь и смог пройти. Пройти по земле. Без ходулей.
— Ирка… — шепчу я. Следы ботинок притягивают взгляд. Ботинок, не ходулей! — Смотри…
Она тоже замечает следы. Как такое возможно? Как?!
Два бесплотных духа пялятся сквозь нас пустыми глазищами: Марийка, бледная до жути, в белом прозрачном платье, белых туфельках, крохотных, как у Золушки, и скрытый тенью Пончиков — я вспомнил, наконец, его фамилию.
— Что там шахтер говорил?.. Вы не пройдете, потому что…
— Нету в вас шахтерского духа, — заканчивает Иринка. — А ты его мужиком суеверным обозвал.
— А ты… никогда не думала про то, что под землей… действуют ли здесь правила игры? Или тут можно ходить, и это ровной поверхностью не считается?
— Не знаю… — мнется Иринка. — Да нет, нельзя без ходулей. Иначе бы все под землю полезли. Не зря же шахтеров так уважают — профессия не из легких. Даже самые опытные, бывает, гибнут.
— М-да…
Не отрывая взгляда от отпечатков, она спрашивает:
— Считаешь, надо идти пешком, без ходулей?
— Кажется, так. Проверим?
Иринка отстраняется.
— Нет. Делай, что хочешь, не слезу с ходулей! Влад, давай пойдем назад? Пожалуйста. Мы забрели к черту на рога, давай вернемся, отыщем правильную дорогу к Бойковичам. Или здесь переночуем, а? Тут много закоулков — не найдут. Да и не сунется никто, струсят.
— Послушай, Ирочка…
— Не буду!
— Это всего лишь игра. Только игра. Человек-тень устанавливает правила и в любое мгновение, в любом месте может отменить их. Даже если раньше пройти было нельзя, сейчас — можно. Не зря же здесь эти духи и невидимая стена… Он просто проверяет, хватит ли у нас пороху.
— Влад, глупый! Что мешает чужаку вернуть правило?
— Ничего… — И впрямь ничего. Страх перед бездной, отвратительный и липкий, лишает воли. Заставляет дрожать. Еще секунда, и я уже не слезу с ходулей. Пороху не хватит. Мы уйдем, трусливо и молча, чтобы вновь плутать во тьме коридоров, и наконец, отчаявшись, возвратимся в карьер, прямо в лапы охотников. Они и вполовину не так страшны, как жадная, жестокая бездна.
И вот тогда-то мы погибнем.
Черта с два! Откидываю защелку на ходулях.
— Вла-ад! Не надо!!
К черту! Теперь вторую: запорный механизм щелкает, ноги свободны. Зажмурившись, спрыгиваю на пол — дух захватывает, как от прыжка с трамплина. Только это падение может стать вечным.
Я стою с закрытыми глазами. Я умер. Превратился в статую. Вот кто я на самом деле — бездушная статуя, монумент, бронзовый памятник минувшему веку, жалкий, немощный, покрытый окалиной, загаженный голубями. Неудачник.
— Влад… Владик…
Нежные касания… Будто ласковый бриз проносится по запястью и выше. Открываю глаза. Передо мной стоит Иринка. Новая Иринка: веселая и печальная, повзрослевшая за одну секунду и постаревшая на несколько лет сразу. Иринка, у которой только что, буквально сейчас, появилась седая, точно вытравленная кислотой прядь.
Ведь Иринка сняла ходули.
Под ногами хрустит грязь вперемешку с фарфоровыми осколками и бутылочным стеклом. Я чувствую, как осколки впиваются в подошву, чувствую их голой кожей, я — как та принцесса на горошине. Я ощущаю твердую землю. Как это прекрасно! Ничего нет прекраснее этого ощущения, оно возвращает меня в детство, и это чувство — волшебно, восхитительно! Более прекрасного я не испытывал.
Иринка и плачет, и смеется, в зеленых глазах — испуг и ликование. Наши сердца стучат как забарахливший мотор, и никаких слов не хватит, чтобы описать гибельный восторг тех, кто ступил на край бездны, в саму бездну, но жив, жив, жив!
— Влад, я так испугалась… — Иринка прячет голову на моем плече. Я глажу ее волосы, пахнущие луговыми цветами и травами, и чувствую, как она улыбается и фыркает в плечо, пытаясь что-то сказать. Она слишком счастлива, чтобы говорить связно.
— Идиот… Боже мой, какой же ты идиот…
Мы с легкостью проходим сквозь две призрачные фигуры и ступаем на лестницу. Однако на середине пролета, даже не взглянув друг на друга, спешно натягиваем ходули. Но ощущение безграничной свободы, когда можно ходить, где хочешь, остается.
И я клянусь, что верну это чувство всем-всем людям на свете.
Через потайную дверь мы проникаем в затхлый душный погреб с длинными рядами полок, лохмотьями паутины и юркими мышами, которые вмиг разбегаются по углам. Погреб пуст, здесь когда-то стояли бочки, полные вина, но их давно вынесли, а те, что остались, — разбиты в щепки. Погасив фонари, мы поднимаемся наверх и оказываемся в маленькой комнатке, наверное, кухне. Здесь так же темно — за окном глубокая ночь. Куда мы попали — в Бойковичи или какой-то из районов Миргорода? Это предстоит выяснить утром и желательно побыстрее. Из кухни, миновав коридор, мы выходим в просторную комнату, сначала даже непонятно, насколько она огромна. Возможно, раньше в ней устраивали балы, вечеринки с пуншем и сплетнями. Или тут был музей. Сейчас это просто заброшенный особняк, где бродит эхо. На чердаке обосновались летучие мыши, а в пыльных углах лежат кучки крысиного помета. По витой лестнице мы поднимаемся на второй этаж — навстречу переливчатому многоголосому храпу. В углу при свете свечи беседуют две женщины в лохмотьях; у одной в руках бутылка из-под растворителя, на ящике перед ними засаленная колода карт. Женщины не обращают на нас внимания. Тут и там, подстелив под себя ветхую мешковину, а то и прямо на голом полу спят оборванные грязные люди. Какая-то ночлежка или притон. Надо убираться отсюда.
— Эй, — кто-то неопределенного пола и возраста хватает меня за ногу, всматривается, щуря глаза.
— Шахтер?.. Шахтерам почет и уважение… — И снова ложится, почти сразу начиная храпеть.
— Лучше уйти, — шепчу Иринке на ухо. — Может нагрянуть полиция. Видишь, кто здесь живет?
— Я ужасненько хочу спать, Владька… — ноет она. — Давай поспим хоть немножко, а? Или посидим хотя бы… ноги болят…
Мнусь в нерешительности.
— Владик, правда, не смогу идти, с ног валюсь… — Иринка слегка заикается, ноги у нее подкашиваются.
— Выбирайте любое свободное место, — предлагают из темноты. — Мест полно. Майка вчера умерла, Котятыч с семьей ушел. Мест много.
Я расстилаю шахтерскую форменку у перил, где не так сильно дует. На улице — конец сентября, но холода начались неожиданно сильные. Мы ложимся рядом, укрывшись Иринкиной курткой. Девушка прижимается ко мне и почти сразу засыпает. Мне не спится: позади полный тревог день, и я никак не могу успокоиться. Всё чудится, вот-вот появятся охотники, или полиция, или бомжи нападут. В доме холодно; тело покрывается мурашками, вместо ног по ощущениям — две ледышки. Представив, как озябла Иринка, я обнимаю ее, пытаясь согреть, дать чуточку своего тепла. Рядом шепчутся бездомные, кашляют, плюются, бормочут молитвы, и я прислушиваюсь к каждому вздоху и шороху. Отчего-то кажется, что на лестнице звучат осторожные шаги, вот-вот в лицо ударит свет фонаря, и властный окрик вонзится в уши… Забываюсь уже под утро, с гудящими после долгих хождений ногами и совершеннейшим кавардаком в голове. Снится всякая дрянь: закопченные, с безобразными провалами окон здания, объятые пламенем… густой дым, треск, взрывы… в огне мечутся люди… заглушая крики и стоны раненых, гудят сирены… черными тенями мелькают люди в плащах и круглых шляпах, палят из автоматов направо и налево… меня обступают сотни двойников-великанов, хватают своими клешнями и тащат, тащат куда-то… воздух содрогается от хлопанья исполинских крыльев. Я резко сажусь. В пыльные стекла на левой стороне особняка бьет солнце; бездомные слоняются по комнате, что-то жуют, куда-то спешат. Я окончательно просыпаюсь и бужу Иринку: пора уходить. Она, толком еще не очнувшись, кивает и кое-как, с закрытыми глазами натягивает ходули.
