Владимир Данихнов - Чужое
– Послушайте, я… – начал было Шилов, но раненый его, кажется, не слышал.
– Вы никогда не задумывались, – сказал боец, приподнимаясь на локтях, – что, если бы люди хоть на миг подумали каждый о другом, в смысле, о чем угодно, но не о смерти, тогда смерти бы не стало. Люди бы объединились в единое существо, и горести каждой клеточки этого существа стали бы горестями всего существа, и оно перестало бы грустить, и в мире стало бы больше счастья…
– Вам плохо. Лягте, вы бледный.
– В детстве, – сказал раненый, – у меня была мечта, чтобы изобрели лекарство от смерти. Понимаете, я ждал, верил, что его вот-вот изобретут, но его не изобретали, люди умирали, и когда я узнавал, что какой-то человек умер, то горько плакал, потому что человек не дожил до изобретения лекарства… а его могли изобрести буквально на днях! Но его не изобретали, люди умирали…
«Откуда такие воспоминания у серолицего? – удивился Шилов. – Не иначе, программист свое что-то вставил в его безмозглую башку».
Он хотел спросить об этом у раненого, но боец забылся в бреду и бормотал под нос что-то неразборчивое и виновато улыбался кому-то невидимому. Шилов опустился на колени перед его полкой, от которой воняло мочой и кровью, и услышал, как тот шепчет: «Красный смех… красный… смех… все поглотил…» Слова были знакомы Шилову, кажется, он читал их где-то, но думать над этим было некогда. Пальба в коридоре и не думала стихать. Настало время действовать. Шилов достал из карманов бомбы, взвесил их на ладони.
– Такие легкие, – пробормотал он. Вышел из купе и остановился в нерешительности.
– Пора, – сказал себе Шилов, но вместо того, чтобы бросить бомбы в воюющих, рассовал их по карманам и вызвал режим slo-mo. Пули зависли в воздухе, огонь заморозился, лица людей перекосились, кровь, бьющая из ран, застыла, стала похожей на леденцовую карамель. Шилов нырнул в самую гущу боя, а время чуть ускорилось, и солдаты, заметив новую цель, переключились на него и расстреливали в Шилова целые обоймы, но он успевал уходить от пуль. И вот уже все стреляют в него, позабыв о мальчишке, который собирал патроны неведомо для какой армии, и строчат в него очередями, и ни с того ни с сего начинают попадать по мальчишке. Мальчуган падает на пол, рассыпая патроны, и бьется в конвульсиях, а пули все дерут и дерут его маленькое тело, выбивают фонтанчики крови. «Умри, гад!» – кричат солдаты Шилову и стреляют в мальчишку. Шилов бежит, сердце его бьется, как припадочное; он знает, что мальчишка ненастоящий, поддельный, но все равно лицо паренька, удивленное, конопатое, наполовину скрытое кепкой, стоит у него перед глазами.
Шилов чуть замешкался, пуля оцарапала плечо, стало очень больно. Он вскрикнул, сжал боль зубами и побежал быстрее, чуть ли не по головам солдат, спрыгнул с той стороны второй баррикады и понесся по коридору мимо купе, переоборудованных в медпункты и склады боеприпасов, мимо серолицых медсестер, которые, завидев Шилова, зажимали ротики ладошками и, складываясь подобно линейкам, падали в обморок.
Еще одна пуля задела бедро, сточив плоть, но Шилов наплевал на боль и нырнул в следующий тамбур.
Шилов не помнил, какой по счету этот вагон. Кажется, все-таки одиннадцатый. Значит, нужный вагон – следующий.
– Ура, – пробормотал Шилов и рухнул на свободную полку в первом же купе. В этом вагоне было жарко, горячий ветер катил по раскаленному полу горячие песчинки. Песок сыпался даже сквозь щели в потолке. На столе Шилов увидел фарфоровую чашку, взял ее, но она тоже была заполнена песком. Шилов перевернул чашку и сосредоточенно наблюдал, как песчинки развеиваются в воздухе. Солнца здесь не было, но воздух отчего-то быстро нагревался, особенно там, где не было тени, и ручка чашки очень скоро раскалилась. Шилов, вскрикнув от боли, уронил чашку на пол. Ее тут же замел суховей, сделал похожей на торчащую посреди пустыни египетскую пирамиду.
– Воды бы… – сухими губами прошептал Шилов. Он ударил кулаком по верхней полке. Оттуда водопадом посыпался песок. Шилов встал и вышел в коридор. Песка становилось все больше, ветер дул в лицо, насыпая в глаза колючие песчинки. Несуществующее солнце прогревало пол чуть ли не до ста градусов. Все вокруг стало ослепительно-белым, и Шилов почти разучился видеть. Но он упрямо шел вперед, а когда идти становилось совсем невмоготу, сворачивал в купе и отдыхал там на нижней полке, прячась в тени верхней. В одном из таких купе он сунул руку в карман и не нашел одной бомбы. Вспомнил, что оставил ее в каком-то из предыдущих вагонов, когда взрывал завал, образовавшийся на пути к тамбуру. Завал состоял из инвалидных колясок. Шилов еще удивился, кто такой догадливый соорудил его. Впрочем, тот вагон был весьма и весьма странным и без этого, и он предпочитал о нем не вспоминать.
Шилов сунул руку в другой карман, удивляясь, как песок успевает забиться в каждую пору, в каждую дырочку, в которую по идее невозможно забиться, и достал из кармана припорошенную песком книгу, «Беседы с Жоржем». Высушенными, будто обтянутыми пергаментом пальцами он открыл книгу наугад, и прочитал, с трудом фокусируя зрение – глаза покраснели и слезились, веки воспалились:
«Я вижу, ты умираешь, Жорж. Скажи мне, как ты можешь умереть, после всех этих историй, которые я рассказал тебе? Ведь они должны были научить тебя кое-чему, подготовить тебя к встрече с самим собой. И что же? Я прихожу к тебе с бутылкой замечательного виски, что, как я надеялся, наконец-то заменит для тебя дурацкий отвар из мухоморов, который ты обычно принимал, а ты тут лежишь и умираешь! Нет, Жорж, непорядок это. А ну-ка, Жорж, выпей виски, оживай…»
Шилову вдруг показалось, что это в его уста вливают алкоголь. Ему стало лучше, глаза перестали слезиться, мышцы налились силой. Шилов подхватился и побежал по коридору. Сухой ветер сопротивлялся, бил в лицо, ноги вязли в песке, но Шилов шел. Сзади раздался чей-то рык, пол под ним дрогнул. Какое-то чудовище, живущее в песке, следовало за ним, но Шилов не стал оборачиваться, чтобы поглядеть на него. Он шел только вперед. Чудовище еще пару раз закричало, хлопнуло хвостом, взметая песок, и исчезло в бархане. Шилов закашлялся, потому что песок попал ему в горло.
А потом, он и сам не заметил как, оказался в тамбуре. И, выныривая в чистый и спокойный, самый обычный десятый вагон, тут же заметил себя, который появился в другом конце коридора. Шилов замер. Тот, другой Шилов, на ватных ногах брел ему навстречу. В руках он комкал бумажный пакет. Приглядевшись, Шилов понял, что у двойника выжжены глаза; кожа его сплошь покрыта царапинами, жесткие волосы всклокочены и поседели через один. Двойник вдруг остановился, приподнял голову, прислушался.
– Я слышу тебя… – сказал он. – Не вижу, но слышу. И запах… знакомый запах. Дух, ты что ли? Ты выздоровел? – Он пошел вперед, болтая на ходу: – Ты не представляешь, что происходило со мной на этой дурацкой Цапле, Дух, сколько я пережил, пока боролся с идиотами-революционерами, с этим Рыковым, который сошел с ума, как там было трудно, на этой планете, где исчезали люди, а потом вдруг оказалось, что все подделка, игра… – Он вдруг остановился и снова прислушался. Переспросил с сомнением:
– Дух?
– Нет, не Дух… – деревянным голосом ответил Шилов. Он сжимал в руках бомбу, борясь с желанием немедленно нажать на кнопку.
Двойник молчал. Потом спросил, и голос его сорвался:
– Что за… шуточки?
– Никаких шуточек… – сипло ответил Шилов. – Ты – это я. Ты – тот я, который сутки или более назад спустился на Цаплю. Я – это тот я, который остался в поезде. Наверное, так.
– Что? Ты шутишь, правда? Как я мог в одно и то же время быть на поезде и на Цапле? Дух, ты что? Выучил чревовещание? Научился пародировать мой голос? Кстати, у тебя плохо получается!
– Нет, – сказал Шилов, и его двойник сразу замолчал.
– И что мы будем делать? – спросил он.
– Кто-то из нас должен покинуть поезд, – сказал Шилов, – и доставить пакет боссу. Может, будет лучше, если бомба решит за нас?
Что-то подтолкнуло его сделать именно так, не иначе, и он кинул бомбу, целясь в середину коридора, ну то есть он собирался кинуть точно на середину между ними, но рука дрогнула, и бомба укатилась ближе к недоверчиво улыбающемуся двойнику. Шилов, сообразив, что натворил, с криком бросился навстречу самому себе, но натолкнулся на невидимую стеклянную стену и замер на месте, царапая ее, извлекая ногтями мерзкий звук, который так ненавидел брат.
Бомба упала у ног улыбающегося двойника и взорвалась.
Кровь была везде. Стекала со стен, сталактитами ниспадала с потолка, впитывалась в ковер и красным туманом, застилавшим взор, блуждала в воздухе. Как только прогремел взрыв, прозрачная стена, разделяющая двойников, исчезла. Шилов на ватных ногах пошел вперед. Его мутило. Он заметил чудом уцелевший бумажный пакет, лежавший в луже крови, поднял его, стряхнул липкие капли, повертел в руках. Самый обычный бумажный конверт. Что в нем? Шилов почему-то ожидал, что воспоминания его двойника перейдут к нему, и он узнает, что там внутри, но ничего подобного не произошло. Зато в кабинке проводника зазвонил видеофон. Шилов уже примерно догадывался, кто звонит. Он не спешил брать трубку, шел по пустому вагону, не торопясь, наслаждаясь ощущением, которое дарит мягкий ковер измученным ногам. После пустыни прошлого вагона саднило легкие. Шилов не спешил. Ему некуда было спешить.
