Дэвид Митчелл - Литературный призрак
— Он был ужасный дуралей. Всегда хотел, чтобы последнее слово оставалось за ним. Это случилось четыре месяца назад. В Гонконге. Вскоре после Уимблдона. Диабетическая кома. Не сумели вовремя поставить правильный диагноз.
Выдержав пристойную паузу, спрашиваю:
— Хочешь еще тостов?
— Спасибо.
Раздается звонок в дверь. Кати идет открывать.
— Кто там?
— Посылка для миссис Форбс! — кричит мужской голос.
— Мисс Форбс! — глядя в глазок, отчеканивает Кати тоном дрессировщика, в сотый раз повторяющего собаке простейшую команду. — Мисс! Мисс!
Она открывает задвижку, и в прихожую вваливается парень в голубой куртке, с огромными, как у шимпанзе, ушами. Он бухает перед собой тяжелый ящик. При виде меня у него на лице появляется выражение типа «Отлично, Сирил!»[49].
— Распишитесь, пожалуйста, вот тут, мисс Форбс! — говорит он.
Кати расписывается, и он уходит.
Мы смотрим на ящик.
— Хороший большой подарок, — замечаю я. — У тебя что, день рождения?
— Это не подарок. Это моя законная вещь. Поможешь? В шкафчике под раковиной — молоток и плоскогубцы, в коробке со всякой чепухой…
Мы отдираем крышку от ящика, и боковые стенки отваливаются.
Кресло королевы Анны.
Мысли Кати витают где-то далеко.
— Марко! — говорит она. — Спасибо тебе, завтрак был отличный. И вообще… Но сейчас тебе лучше уйти… Ты хороший парень. Прошу тебя…
Ее голос дрожит.
— Ладно, — киваю я. — Можно хоть душ принять?
— Пожалуйста, уходи.
Осень засыпала улицы листьями. В воздухе пахнет дымом. Еще нет и десяти утра. Чуть морозно, и солнце, и туман, все сразу. Успею к Альфреду до полудня, от него — к Тиму Кавендишу и вечером непоздно буду дома, чтобы встретиться с Джибриэлем. Заходить домой сейчас нет смысла. Лучше пусть от меня весь день пахнет ночным сексом.
Да, Кати Форбс не была бесстрастнейшей особой, но гораздо лучше, чем та безбашенная леди из Кэмдена, которая привязала меня к кровати кожаными ремнями, выпустила на меня своего ручного тарантула и снимала на видео.
— Перестань орать! — орала она. — Хоббит ничего тебе не сделает! У него удалены ядовитые железы.
Впрочем, к черту Хоббита с его железами. Если я представился писателем, а не барабанщиком, значит, я высоко оценил интеллект Кати. Вот даже как. Впрочем, судя по утру после Ночи Со Мной, на нее не произвел большого впечатления вечер перед Ночью Со Мной. В течение дня мне приходится менять множество «я», и каждое зациклено на себе. Особенно это касается «я, которое валяется в постели» и «я, которое принимает душ». Вечернее «я» питает к этой парочке глубокое отвращение.
На самом деле я барабанщик. Нашу группу я назвал «Музыка случая». В честь романа, который написал этот парень из Нью-Йорка[50]. Мы — «беспорядочное музыкальное товарищество», как я выражаюсь. Нас десять человек, каждый играет, на чем ему заблагорассудится. И вдобавок у большинства из нас весьма беспорядочный стиль жизни. Играем в основном свои собственные вещи, хотя, если с наличными туго, исполняем все, за что заплатит любая задница в зале. Нам уже предлагал контракт один лейбл. Крупнейший в Южной Бельгии. Но мы решили подождать предложения посерьезней — от «ЭМИ», например. «Музыка случая» очень популярна в Словакии, кстати. Прошлым летом мы отыграли там несколько концертов, нас здорово принимали.
Вообще-то я и писатель тоже. Точнее, литературный неф или литературный призрак, как вам больше нравится. У меня вышла одна книга — автобиография некоего Денниса Максона, в восьмидесятые годы он играл в крикет за сборную. Дождливое было время. «Ураган на распутье» заслужил высокую оценку «Йоркшир пост». «Кто бы мог подумать, что Максон владеет пером так же блестяще, как и клюшкой!» Окрыленный успехом, я взялся за вторую книгу, над которой и тружусь сейчас. Это история жизни пожилого гея Альфреда, рассказанная им самим. Он живет рядом с Хэмпстед-Хит вместе со своим бойфрендом Роем, который моложе его, правда ненамного. Я прихожу к ним раз в неделю, Альфред вспоминает свою молодость, я конспектирую, а потом за неделю превращаю эти наброски в связный рассказ. У Роя отец — канадский сталелитейный магнат, и он (Рой, а не отец) платит мне каждую неделю. На эти деньги я и живу — снимаю квартиру, хожу в бар.
В лабиринте улиц северо-восточного Лондона немудрено заблудиться. Похоже, я сбился с пути. Улочки, петляя, приводят то в тупик, то в чисто поле. Помню, несколько месяцев назад, когда я где-то в Хаммерсмите трахался в фургоне всю ночь с чемпионкой Уэльса по кикбоксингу, она сказала, что Лондон напоминает гигантский лабиринт с крысами. Я согласен. Но только с одной поправкой — крысы любят свой лабиринт.
Все трещины на тротуаре присыпаны листьями. В детстве я мог часами пинать опавшие листья, стараясь не попасть ногой в собачье дерьмо или в трещину. Раньше я был суеверным, теперь и это прошло. Раньше я верил в бога, теперь и это прошло. Потом я был марксистом. Мы стояли вместе с лидером нашей партийной ячейки у выхода из подземки и приставали к прохожим — что они думают о боснийском вопросе. Конечно, большинство пожимали плечами и отворачивались. «Похоже, сэр, у вас нет своего мнения на этот счет?» Брр, вспомнить стыдно.
Кто я теперь? Новенького вроде ничего не появилось, кроме возраста. Ну, может быть, немножко буддист.
Снова нахлынуло беспокойство — что там будет у Поппи с месячными. У нас порвался презерватив. Когда это случилось? Десять дней назад. По идее, месячные у нее должны начаться в конце следующей недели. Если опоздают на неделю — куда ни шло, это можно объяснить нервотрепкой, связанной с ожиданием. Значит, нужно начинать беспокоиться через две недели, а бить тревогу через три. Вот так-то. А Индия была бы счастлива, родись у нее братик, товарищ для игр. А через двадцать лет какой-нибудь профессор философии задал бы ему вопрос, в чем первопричина его бытия, и он ответил бы, теребя сережку в ухе или в носу: «Бешеная страсть и гнилая резина». Случай. Купи я другую пачку презервативов, его бы не было на свете. Его, может, и так не будет. Учти сослагательное наклонение и расслабься.
А вдруг я страдаю бесплодием. Это было бы крайне досадно. Столько денег потрачено на презервативы — а выходит, что зря. Хотя не совсем зря — а СПИД и другие напасти, о них забывать нельзя. Стадион «Хайбери». Кажется, меня занесло к черту на рога. Мне нравится викторианский пейзаж и стаи голубей среди деревьев. Подростки покуривают на свободе. Последний раз я был тут в Ночь Гая Фокса, вместе с Поппи и Индией. Индия тогда впервые увидела фейерверк. Но держалась невозмутимо, с королевским достоинством. А потом несколько дней только об этом празднике и говорила. Классная она девчонка. Как и ее мать.
Скоро снова Ночь Гая Фокса. Дыхание паром валит изо рта. Мальчишкой я в такую погоду воображал себя паровозом. Чего только дети не воображают! По дорожкам старички степенно выгуливают своих лабрадоров. Молодые папаши учат сыновей кататься на двухколесных велосипедах. Некоторые папаши моложе меня. Неподалеку стоят «БМВ» — это их машины, держу пари. Я же всегда передвигаюсь на своих двоих. А вот прежний дом Тони Блэра. Вот почтальон, вынимает письма из большого почтового ящика. Мимо этих старых домов с террасами проходишь как вдоль книжной полки. Тут и студенческая берлога, и мастерская художника, и семейное гнездышко: к холодильнику магнитами прилеплены детские рисунки. Дальше — приют антиквара. В холле разбросаны игрушки, над полом парит вертолет и никак не приземлится. Шикарная гостиная, увешанная охотничьими трофеями и оружием, картинами и люстрами, словно приглашает: «Ограбь, ну ограбь меня, блин»: всех идущих мимо по дороге на биржу труда в Финсбери-Парк. Офисы невразумительных групп взаимопомощи, станции служебных собак, отделения хилых профсоюзов. Мимо шагают трое мужчин в черных костюмах, один разговаривает по мобильному телефону, другой несет черный чемоданчик. Что они делают тут в субботу? Должно быть, агенты по недвижимости. Почему они стали тем, чем они стали? Почему я стал тем, чем стал? Мог бы стать адвокатом, или бухгалтером, или кем там еще, кто в состоянии позволить себе домик в районе стадиона «Хайбери». Но я не захотел. Мои приемные родители живут в графстве Суррей, принадлежат к среднему классу. Я учился в хорошей школе. Получил работу в приличной компании. И в двадцать два года жрал на завтрак антидепрессанты. У меня был личный психоаналитик. Страшно подумать, сколько денег я ему заплатил за то, чтобы он объяснял мне, что со мной происходит. Когда я сказал, что меня усыновили, у него глаза аж загорелись! Он написал диссертацию по психологии усыновленных детей. Но в конце концов я сам, без него понял, что со мной происходит. Беда в том, что я перестал предпринимать решительные шаги. Я не про рискованные затеи. Я говорю про самые решительные действия, чтобы бросить все и начать с нуля.
