Дэвид Митчелл - Литературный призрак
Я не двигаюсь с места.
— Я забираю картину, — повторяю я.
Когда Джером оборачивается, чтобы повторить просьбу, он упирается взглядом в дуло нацеленного на него револьвера. Испуг искажает его лицо, но самообладание быстро возвращается к нему.
— Мы же не в кино, дорогая. Ты ведь не собираешься стрелять в меня, моя куколка? Ты и прицелиться-то не можешь без кукловода. Будь хорошей девочкой, опусти пистолетик.
Я вооружена. Он безоружен. Значит…
— Отойди подальше от моей картины, Джером. Запрись в мастерской, и я не трону тебя.
Джером ласково смотрит на меня.
— Моя куколка, между нами разверзлась пропасть недопонимания. Это моя картина. Это я сделал копию, вспомни-ка. Именно благодаря моему труду и таланту мы заполучили ее. А ты только раздевалась, ложилась на спинку и раздвигала ножки пошире, вот и все. Давай посмотрим правде в лицо: ничем другим ты никогда в жизни и не занималась, разве не так?
— Няму убили.
— Кто это — Няма?
— Няма? Няма?! Няма — это моя кошка!
— Мне очень жаль, что она умерла. Честное слово, я готов пролить целое ведро слез, когда у меня появится свободное время. А теперь попрошу тебя, убери эту черную игрушку и убирайся сама. Мне еще нужно упаковать мою — подчеркиваю — мою картину и успеть на самолет. Я улетаю из вашей мерзкой, грязной, подлой, убогой, сраной страны, ради которой, моя куколка, я чуть не пожертвовал своим будущим…
— Плевать мне на пропасть непонимания. У меня револьвер. Картина — моя, заруби на носу. И еще не смей называть меня «куколка». Меня зовут Маргарита Латунская.
— Значит, мои слова не проникли в твои куриные мозги сквозь толщу пудры и лака, ты, размалеванная шлюха…
Он бросается ко мне, протягивает руку…
— Это моя картина! — повторяю я.
Прогремел выстрел. Голова Джерома дернулась с такой силой, что его тело чуть не оторвалось от земли. Красивый алый фонтан бьет в потолок. Джером, расставив руки, пытается удержать равновесие, как человек, поскользнувшийся на банановой кожуре.
— Маргарита Латунская, — произнесла тишина, не повышая голоса.
Джером рухнул на пол, половиной лица вниз. Другой половины у него больше не было. Убивать — это ощущение, которое ни с чем невозможно сравнить. Как роды. Или аборт. Странно. Что дальше?
— Браво, госпожа Латунская, браво! — говорит Сухэ-батор, выходя из кухни и плавно прикрывая за собой дверь. — Прямо в глаз! Есть у нас с вами что-то общее.
Сухэ-батор?!
— Где Руди?
— Здесь.
Он улыбнулся, блеснули золотые зубы. До сих пор ни разу не видела его зубов.
— Где?
— На кухне. — Сухэ-батор небрежно указывает пальцем через плечо.
Господи, кажется, все налаживается! Слезы облегчения хлынули у меня из глаз. Завтра вечером мы будем в Швейцарии!
— Слава богу! Слава богу… Я уж не знала, что и думать… Няму убили… Господин Сухэ-батор, поймите правильно! Джером… У меня не было другого выхода…
— Я понимаю вас, Маргарита. Вы здорово помогли Руди. Эти англичане — гнилой народец. Нация гомосексуалистов, вегетарианцев и третьесортных шпионов. Этот… — Сухэ-батор ткнул носком ботинка в половину черепа Джерома. — Этот педик собирался продать нас всех за бугром. Вас, Руди, меня и даже Грегорского, всех…
Значит, Руди жив! Бегу на кухню, распахиваю дверь. Руди, все еще в униформе, сидит, уронив голову на стол. Напиться в такой момент! Как он мог! Я люблю его и трезвым, и пьяным, но как же он мог в такой момент!
— Руди, любимый, вставай! Нам пора!
Я трясу его за плечи, его голова неестественно запрокидывается, как голова Джерома. Я вижу его лицо. И кричу, кричу, кричу. Крик внезапно обрывается. Но в моей голове он не умолкнет никогда, пока земля не засыплет мне уши. По белому, как известка, лицу моего любимого из глаз и ноздрей струйками, застывая, течет кровь.
Из гостиной доносится ровный голос Сухэ-батора:
— Боюсь, вам придется отложить ваше совместное путешествие в Швейцарию…
Рот у Руди забит, как песком, рвотной массой.
— …навсегда. Мне очень жаль, что шале в горах, будуар и детки накрылись.
Вот… Неподвижный Руди. Спокойные слова Сухэ-батора. Больше ничего.
— Руди! — произносит совсем чужой, не мой голос.
Сухэ-батор входит и пожимает плечами:
— К моему величайшему сожалению, Руди собирался продать всех нас за тем же самым бугром. Господин Грегорский не мог этого допустить. Он не вправе рисковать своей репутацией. Потому он и вызвал меня, чтобы я провел расследование. Проверка на вшивость дала весьма печальные результаты…
— Неправда. Неправда.
— Первые подозрения у господина Грегорского зародились, еще когда у вашего дружка «пропал» вагон денег, которые он перевел в Гонконг, чтобы отмыть через одну респектабельную юридическую фирму. В свое оправдание он не смог придумать ничего убедительнее, чем заявить, что его тамошний контакт внезапно отбросил копыта из-за диабетического криза. Мелких жуликов всегда губит жадность в сочетании с отсутствием изобретательности.
У меня под каблуком что-то хрустнуло. Шприц.
Дорога в ад вымощена… Чем? Холодильник вздрогнул и отключился.
Только не терять головы. Возможно, еще не поздно.
— Скорее! «Скорую»!
— Госпожа Латунская, «скорая» Руди не поможет. Он абсолютно мертв. Не слегка, а совсем, поймите. Похоже, этот подлый изменник-фальсификатор Джером подмешал к праздничной дозе героина крысиного яду.
Любимые, единственные глаза. Руди соскальзывает со стула и падает на пол. Слышно, как хрустнул его нос. Бегу обратно в гостиную, спотыкаюсь обо что-то, падаю на колени. Я пытаюсь ползти по ковру. По его узору, если ползти правильно, можно вернуться в прошлое. Слез нет — это ужаснее всего, отчего плачут. Пальцы натыкаются на что-то твердое. Револьвер. Револьвер.
Сухэ-батор неспешно застегивает длинное кожаное пальто.
Джером лежит на спине в луже собственной крови, в трех шагах от меня.
Руди лежит на кухне, лицом вниз, со сломанным носом.
Как это все могло произойти? Всего два часа назад мы были в фургоне, и я больше всего на свете хотела, чтобы Руди взял меня.
Я тихо всхлипываю. Как Няма под столом.
— Не стоит так убиваться, — говорит Сухэ-батор и берет под мышку завернутого в бумагу Делакруа.
Почему у него никогда не меняется голос? Всегда одинаковый — ровный, сухой и мягкий, как песок в пустыне.
— Ваша шайка давно проиграла партию. Руди с Джеромом оказались предателями. Господин Грегорский не может позволить вам улизнуть. Пешек в эндшпиле приносят в жертву. Скоро здесь будет ваша подруга из Интерпола госпожа Макух со своей командой из Инспекции по перемещению капиталов.
— Что?
— Довольно невинное название для подразделения по борьбе с мафией, правда? Да, это я послал ей анонимное приглашение. Думаю, через несколько минут они подъедут. Да успокойтесь вы. Ничего страшного не случилось. Эти бывшие шпионы так мешают в наши дни, когда все заигрывают с МВФ и торговыми делегациями, что никто не станет вас сильно наказывать за убийство Джерома. Украденные картины — другое дело, да, это невосполнимая потеря. Но ведь любому ясно, что мозгом организации были не вы. Так что получите пятнадцать лет максимум, через десять выпустят. Кстати, в Москве лоббируют закон о реформировании системы исполнения наказаний. Правда, туговато идет.
Он направляется к выходу.
— Положи! Это моя картина! Эта картина принадлежит нам с Руди!
Сухэ-батор оборачивается, изобразив удивление на лице.
— У меня создалось впечатление, что Руди больше не претендует на свою долю в украденном шедевре.
— Зато я претендую!
— Весьма уважаю ваши интересы, госпожа Латунская, но не принимаю их в расчет. Как не принимал никто и никогда.
Что это он там наплел про Татьяну?
— Я все расскажу следователям про Грегорского!
Сухэ-батор грустно качает головой:
— Увы, госпожа Латунская. Кто же вам поверит? Вы у нас теперь убийца, на револьвере отпечатки ваших пальчиков, а баллистическая экспертиза подтвердит, что стреляли как раз из него. Кто же вам поверит? Единственный человек, который мог бы подтвердить ваши показания, захлебнулся в собственной блевотине.
Крепко сжимаю пальцы. Мой револьвер при мне.
— Если вы, госпожа Латунская, чересчур разговоритесь, господин Грегорский найдет способ заткнуть вам рот. Вы себе не представляете, каких масштабов достигла коррупция. Даже в отделе госпожи Макух. У нас в Монголии коррупция давно стала национальным видом спорта, но вы, русские, меня просто поражаете.
— Брось картину, кому сказала, ты, сукин сын, а то тебе конец, конец, КОНЕЦ! Медленно наклонись, картину на пол, руки вверх! Руки вверх! Ты знаешь, я не промахнусь!
Я направляю револьвер туда, где у людей расположено сердце.
