A&B - Tais
Как загипнотизированные, они покорно дослушали молитву. После, согласно старой традиции, Араки взял ком земли и, сказав на прощанье первое, что пришло в голову, кинул ком в могилу. Он с глухим звуком ударился о деревянную крышку гроба. Подошли копатели и без указа сами начали закапывать гроб. Раздавались те же тупые удары промерзшей земли о крышку. Закончив, они устало выгнули спины, что-то недовольно пробурчав, и удалились в густую темноту. Двое мужчин и священник вскоре последовали их примеру и уехали на катафалке.
Около могилы остались двое парней. Араки, сев на корточки, бережно приводил могилу в порядок. Себастьян открыл перекинутую через плечо небольшую черную сумку и извлек из нее металлический термос.
— Помянем? — Он протянул термос.
Араки обернулся и, отряхнув руки, взял термос.
— Надеюсь, чай еще теплый. Сейчас бы совсем не повредило. — Себ протянул небольшой пластиковый стакан. Араки отвинтил крышку, налил Себу, а после — себе в крышку термоса. От чая шел пар. Себастьян облокотился на оградку, Араки примостился рядом, хоть и опасался, что оградка не выдержит двоих. Но она стойко вынесла это испытание и не только не шатнулась, но и скрипа не издала. Себастьян аккуратно прихлебнул чай.
— Горячий, — едва слышно сказал белобрысый себе под нос.
— Ага. — Араки тоже сделал небольшой глоток.
— Я думал, ты разозлишься.
— Это еще почему?
— Все не совсем по религиозным традициям. Я не знал твоего отца, и информация, что я о нем достал, была очень скупа. Я боялся, что он — глубоко верующий человек, и тебя взбесит то, что мы, например, похороны устроили после захода солнца. Думаю, ты хотел расправиться со всем этим как можно скорее, потому торопился.
— А что, после заката хоронить нельзя?
— Ну, вообще, да. Хотя это от религии зависит. Христианство, например, запрещает.
— А я и не знал. Так что мне все равно. Не знаю, верил ли мой отец в бога или во что-либо еще. Мы об этом никогда не говорили. Я никогда не видел, чтобы он молился или ходил в церковь. Да и крестик он не носил. Я думаю, ему все равно. Похоронили — и ладно.
Себастьян, молча, протянул завернутый в пакет бутерброд, вынутый также из сумки. Араки еле развернул его окоченевшими на морозе пальцами. Бутерброды были суховаты, колбаса нарезана неровно, а листик салата, кинутый сверху, мало того, что был неуместен, но еще был пожухлый и мятый от упаковки. Себастьян достал себе точно такой же бутерброд.
— А ты веришь в бога? — Араки решил развить начатую тему, лишь бы не сидеть в тишине.
— В каком-то смысле…
— В каком-то смысле?
— Ага. Я верю в бога, только вера эта сильно отличается от традиционной. Я не хожу в церкви, не молюсь, не ставлю свечек. Да и бог мой очень странный.
— И какой?
— Я сам.
— Тронулся?
— Я — свой собственный персональный бог. Вот такая у меня вера. В конце концов, центром вселенной для каждого отдельного человека является он сам. То есть каждый живет в своем неповторимом мире, построенном в его голове. То, что мы зовем реальностью — лишь картинки, пропущенные через нашу призму восприятия. И у всех это восприятие отличается, как отпечатки пальцев. Кто-то обожает, скажем, куриные крылышки, у кого-то на них аллергия. Кто-то считает смыслом жизни семью и детей, кто-то — карьеру, а кто-то — бесконечные загулы. Кому-то нравится желтый цвет, кого-то от него воротит. Вот только желтый цвет для всех одинаков, просто разное отношение к нему. А отношение к чему-либо, присвоение ему «ярлыков», эмоции, вызванные этим отношением, и составляют восприятие. И у каждого оно, как я уже говорил, индивидуальное. А почему индивидуальное? Потому что у каждого в голове свой мир. Получается, единой объективной реальности не существует, есть только множество субъективных реальностей, разбросанных по штуке в каждой черепушке. Из этого следует, что все зависит от наблюдателя. Шредингер это уже давно более обстоятельно доказал. Выходит, что и у меня в черепе — мой особый мир. И то, что происходит в этом мире, зависит от моего мировоззрения, моих поступков, мыслей, желаний, страхов, да от количества выброшенных в мой мозг различных гормонов, наконец. Не от какого-то непонятного старикана на небесах. Я — есть этот мир, и то, как я к этому миру отношусь, как с ним поступаю, что делаю, и определяет, какой будет моя реальность. А раз так, то, выходит, что бог этого мира — я.
— По-моему, это — не вера, а какой-то извращенный нарциссизм.
— Ты, оказывается, и такие слова знаешь.
— Эй!
— А у тебя есть бог? — Себастьян продолжил разговор, не обратив никакого внимания на гневный взгляд Хиро.
— Я как-то не думал об этом, — он ответил как ни в чем не бывало, колкость Себастьяна моментально вылетела у него из головы. — Не приходило мне это раньше в голову. Может, есть бог, а может, и нет. Не знаю. В общем, мне это безразлично. Ну, есть он, допустим. И что? Мир останется таким же. То есть то, что он есть, ничего не меняет. А нет его — то же самое. Тогда какой смысл гадать, есть он или нет?
— Тоже верно. Есть он, нет его — этот мир останется таким, какой есть.
Они доели бутерброды, а чай в импровизированных кружках закончился.
— Пойдем? — спросил Себ.
— Давай еще немного постоим.
— Тогда налей еще. — Он протянул стаканчик, и Хиро налил еще чая. И себе — тоже.
Пару минут они уже в обычном для них безмолвии пили чай. Стояла идеальная тишина, будто все звуки разом куда-то исчезли. Так как кладбища ночью не посещают, кроме них, на пару-тройку километров ни единой живой души. Разве что сторож, наверно, где-то бродит недалеко.
— Ты мне так и не ответил вчера на вопрос. — Себ сделал очередной глоток. — Вроде как ты собирался держать его на искусственном жизнеобеспечении максимально долго, пока позволяют финансы. Ты не хотел с ним прощаться, не мог смириться с его смертью, считал отключение убийством и все же в одну ночь вот так взял и передумал. Почему?
— Если бы я
