Клещенко Елена - Птица над городом. Оборотни города Москвы
— Как первый? Разве? — О, эта удивленная физиономия! Так я и знала. — Нет, я всегда… ну, может быть, не помню.
Галантно решил не спорить с дамой, но абсолютно уверен, что прав. И я уже сомневаюсь: может, и в самом деле он предлагал, но я забыла?
Нет. Такого бы я не забыла.
— Ты правда этого хочешь?
— Правда хочу, — прошептал мне на ухо лис-оборотень. Ага, как же.
— Хочешь жениться на женщине-птице с дочкой-кошкой? — уточнила я.
— Но ведь я тебе нравлюсь, хоть и не птица. — Это не был вопрос. — Я буду тебе хорошим мужем. И Машку обижать не буду. Она же детеныш, а я взрослый. Договоримся.
Детеныш? Эта сиамская киса вдвое больше матери в Облике, с длиннющими лапами и оглушительным мявом, это девицо, которое играет в «Шрека» и пользуется тремя сортами блеска для губ — ЭТО вы называете детенышем?! Идеалист. Нет, детеныш, конечно, — очень крупный детеныш не твоей породы, только и всего… И мне тут же почему-то представился рыжий лис, несущий за шиворот котенка. Рожица у котенка была довольная.
— Ты еще плохо с ней знаком, — осторожно заметила я.
— Познакомимся. Ты знаешь, мы, лисы, очень хорошо растим чужих детей. Мы такие. Как два лиса увидят чужой выводок без отца, так и подерутся. Который победит, тот и будет приемным папой.
— Выдумываешь.
— Честное слово. В книгах написано.
— Хм. И зачем это надо… лису-нормалу?
— Ну как зачем? Нора. Лиса. Дети-сволочи, ты им курицу принес — они тебя за лапы кусают и за хвост. Лепота… Опять же, в следующий сезон своих можно завести.
Ли, ну тебя нафиг! Я вообще-то редко реву. Я не плакала, когда отец моей дочери спокойно объяснял мне, что я никчемная женщина, не жена и не мать. Я не плакала, когда меня лишали Облика. И сейчас не буду. Не буду, я сказала…
Говорят, кицунэ, высшие среди оборотней, могут превращаться во что угодно. «Во что угодно»- значит, и в мужа, отца семейства? Если нет, значит, возможности кицунэ ограничены, а в такое трудно поверить, если да — в это поверить вообще нереально, а ведь придется…
Потом пошел дождь. Он стучал и стучал по карнизу, журчал и гремел жестью, выбивая замысловатый ритм, то ли песню, то ли азбуку Морзе, и сырость ворвалась в открытую форточку. Ли хотел вызвать мне такси, но я все-таки улетела. Подумаешь, несколько капель, не растаю.
Мы с дождем летим над городом. Дымное небо темнеет и темнеет, частые мелкие капли разбиваются о мои крылья. Древесные кроны внизу намокают, как губки, золотые огни сияют ярче, промытые дождем, разливаются в асфальтовом зеркале… А все-таки глупо жить в разных квартирах, если дома немедленно наберешь номер и проведешь оставшийся вечер с трубкой возле уха. Ну что, прямо так вот сразу и признать, что он прав?..
Эпилог
Как я выключила вечером мобильник, так и не включала. Утро началось без пятнадцати семь — звонком Матвеича на домашний телефон. Отвратительно и противоестественно бодрый, начальничек спросил, где, сто пинков мне в зад, хваленая статья про самолетики, и не могу ли я, ради всего святого, сделать репортаж про квартирный концерт горячо любимой всем нашим городом певицы Ольги и ее главного музыканта, чтоб он жил долго и счастливо и получил «Золотой граммофон»! Строгий запрет на мат в общении со мной сподвигнул Матвеича на такие лингвистические изыскания, что за ним теперь можно записывать.
Я облилась холодным потом, поклялась, что все будет прямо сейчас, плеснула в кружку Машкиной крем-соды, сыпанула туда от души растворимого кофе, хищно слопала сладкую густую пену с горькими точками, пришла в сознание, открыла файл про авиаклуб, наскоро вычитала, отрезала недоделанное, сбросила Матвеичу на личную почту… все, теперь в школу. Машка была просто счастлива, что я повела ее с распущенными волосами, как большую. На косы у нас с ней времени не осталось.
У меня в этот день уроков не было, а был присутственный день в редакции, поэтому сама я в школу не пошла. Дождь кончился еще на рассвете, голубое небо в осенней дымке навевало неуместные и нерабочие ассоциации. Липы в школьном дворе роняли свои листья, похожие на сердечки-валентинки — прозрачные, как пергамент, шершавые от позолоты. Бронзовые звери Маугли обсыхали на ветерке, только плиты под их лапами оставались мокрыми. Выглаженные детскими ладошками носы радостно сверкали под утренним солнцем.
Что же мне делать с певицей Ольгой? Проникнуть на этот квартирник, используя старые (честно говоря, порядком уже подзасохшие) знакомства, или все-таки лезть в вентиляцию? Ох и не люблю я этого дела! Дохлые тараканы, дохлые голуби — как прикажете в таких условиях писать о высоком? Готика получится, а Ольга — это все-таки местами позитив… Ладно, попытаюсь легально.
Я как раз прикидывала в уме, что бы мне такое сказать хозяйке квартиры, дабы она не послала меня сразу, и где у меня может быть ее телефон, как вдруг увидела Севу Симакова. И куда же это вы, друг дорогой, направляетесь посредине первого урока?
Севка обошел памятник. Двигался он как-то замедленно — не просто неторопливо, а будто полную чашку в руках нес. Осторожно переступал и чуть заметно улыбался.
— Сев, ты куда?
— У нас библиотечный день, — ответил он, почему-то вполголоса. На улице, да еще когда собеседник в нескольких метрах, обычно говорят громче. А чего ж ты тогда не в библиотеке, спрашивается?
Я подошла поближе. В ухе у него был проводок, и откуда-то изнутри парня опять доносилась музыка. Не обычное туц-туц-туц, а что-то очень знакомое. Проводок шел только к одному уху… и еще он левой рукой так бережно придерживает расстегнутую куртку у груди…
— Кто там у тебя, если не секрет?
Сева молча распахнул куртку. Пение стало слышнее, и тут уж я узнала музыку. И существо, сидевшее за пазухой, тоже узнала. Пушистый рыжий мех, кожистые складки крыльев, запустила черные пальчики в сетчатую подкладку и повисла на кулачках…
— Она у нас в классе заснула, на карнизе, — шепотом сказал Севка. — Я ей говорю, тебе прогул вкатят, а она кусается. А потом вот сюда заползла, угрелась и опять заснула. По-моему, она себя плохо чувствует, я ее ко врачу… честно…
Поощрять прогулы дурно. Очень дурно.
— Громкость убавь, — так же тихо ответила я. — У них чуткие уши. Оба свободны.
Севка радостно ухмыльнулся. Кивнул и вытащил плеер, чтобы сбросить звук.
Газон был вызолочен листьями лип. Один листок прилип к коричневому блестящему лбу Багиры, я сорвала его и бросила на траву. Мой ученик брел по желтому ковру между черными стволами. И я, конечно, уже не могла слышать, как нежный негритянский голос уверяет спящих детей, что они будут спокойно спать, пока не придет время расправить крылья и лететь в небо, и никто их не обидит. Но некоторые песни необязательно слышать ушами, и плееры для них не нужны.
Summertime,and the living is easy,fish are jumping,the cotton is high… —
а новые листья падали и падали, как золотое конфетти, и бледно-желтое солнце сушило их от дождя.
