Дэвид Митчелл - Простые смертные
– Поздравляю, – сказал я. – Ты быстро учишься.
– Может, мне следует тебя поблагодарить? Ведь это ты позволил мне выиграть!
– Да нет, я не позволял! Серьезно. Ты выиграла вполне честно, и я…
– И ты виртуозный лжец, выпендрежник!
* * *Позже мы попытались смотреть телевизор, но сигнал из-за бури проходил плохо, и на экране был почти такой же туман, как за окном. Холли отыскала видеокассету с каким-то черно-белым фильмом, доставшуюся ей в наследство от предыдущего обитателя квартиры, и мы решили ее посмотреть. Холли растянулась на диване, а я утонул в мешкообразном кресле; пепельница заняла весьма неустойчивое положение на подлокотнике дивана между нами. Я пытался сосредоточиться на фильме и не думать о ее теле. Фильм был английский, снятый, наверное, в конце 40-х. Записали его не с самого начала, так что ни названия, ни имени режиссера мы так и не узнали, но сюжет был вполне захватывающий, несмотря на дикцию актера Ноэля Кауарда. Действующие лица были помещены на судно, совершающее круиз и движущееся в некоем, затянутом туманом пространстве; лишь через некоторое время и сами пассажиры, и мы с Холли поняли, что все они мертвы. Характер каждого персонажа был углублен с помощью ретроспективной истории – в стиле старого доброго Чосера, – а потом на судне появился Судебный Следователь, чтобы решить, какая судьба в дальнейшей, загробной, жизни ждет каждого пассажира. Например, безгрешная Энн получила пропуск в Рай, а ее муж Генри, пианист и боец австрийского Сопротивления, совершивший самоубийство – сунул голову в духовку и включил газ, – «получил назначение» в качестве стюарда на борт аналогичного океанского лайнера, курсирующего между мирами. И тогда его жена сказала Следователю, что отказывается от Рая, лишь бы остаться с мужем. В этом месте Холли фыркнула: «Ох, ради бога!» В финале Энн и Генри слышат звон разбивающегося стекла и просыпаются в своей квартире: они спасены от отравления газом, поскольку окно разбито и в комнату вливается поток свежего воздуха. Мощное крещендо. Муж и жена обнимают друг друга и приветствуют начало новой жизни. Конец фильма.
– Господи, до чего душещипательная история! – сказала Холли.
– Однако мы смотрели не отрываясь.
За окнами уже оказались розовато-лиловые сумерки, но снежные хлопья по-прежнему яростно бились в оконное стекло. Холли встала, чтобы задернуть занавески, да так и осталась у окна, словно завороженная вьющимся снегом.
– Какую самую глупую вещь в своей жизни ты совершил, выпендрежник?
Я повозился в своем кресле-мешке. Кресло противно шуршало.
– А что?
– Ты прямо-таки невероятно самоуверенный тип! – Она задернула занавески и повернулась ко мне с почти обвиняющим видом. – Полагаю, богатым людям вообще свойственна самоуверенность, но ты всех обошел и оказался на ином, более высоком уровне. Разве ты никогда не делаешь глупостей, которые заставляют тебя корчиться от растерянности, от изумления – или от стыда? – когда оглядываешься назад?
– Если бы я начал перечислять сотни тех глупостей, которые мне довелось совершить, мы бы просидели здесь до следующего Нового года.
– Я спрашиваю только об одной глупости.
– Ну, хорошо, тогда…
Я догадывался, что ей хочется хотя бы мельком увидеть мое уязвимое, незащищенное подбрюшье – примерно такой же вопрос обычно задают всякие безмозглые интервьюеры: «Каков ваш самый большой недостаток?» Что такого я сделал, что было бы и достаточно глупым, и не слишком отталкивающим в моральном плане (как, скажем, последний проигрыш Пенхалигона)? Чтобы ответ мой прозвучал достойно, но не заставлял нормального человек корчиться от ужаса?
– Тогда вот что: у меня есть кузен Джейсон; он вырос в Вустершире, в деревне, которая называется Лужок Черного Лебедя. Однажды – мне тогда было лет пятнадцать – мы с родителями поехали туда в гости, и мать Джейсона послала нас с кузеном в деревенский магазин. Он был моложе меня, и его, как говорится, ничего не стоило развести. Ну и я, считая себя обладателем богатого лондонского опыта, решил развлечься. Украл в магазине пачку сигарет, заманил бедного Джейсона в лес и сказал, что, если он хочет изменить свою дерьмовую жизнь и стать настоящим мужчиной, ему обязательно нужно научиться курить. Я сказал это с самым серьезным видом, точно негодяй из антитабачной рекламы. И мой слабовольный кузен, разумеется, согласился, и уже через пятнадцать минут он, упав на колени у моих ног, исторгал на травку все, что слопал за последние полгода. Ну, вот тебе очень глупый и жестокий поступок. Стоит мне вспомнить об этом, и моя совесть твердит: «Ах ты, ублюдок!» Я даже поморщился, стараясь скрыть, что выдумал всю эту историю минуту назад, и я говорю про себя: «Прости меня, Джейсон!»
– А теперь он курит? – спросила Холли.
– По-моему, он в жизни никогда не курил.
– Возможно, потому, что ты тогда сделал ему прививку.
– Возможно. А тебя кто курить научил?
* * *– Я уходила все дальше и дальше, в болота Кента, – рассказывала Холли. – Никакого плана у меня не было. Просто… – Ее рука очертила некие холмистые дали. – В первую ночь я спала в какой-то церкви в богом забытой глуши… именно в ту ночь все и случилось. Именно в ту ночь исчез Жако. Дома, в «Капитане Марло», он, как всегда, принял ванну, потом Шэрон ему почитала, мама сказала «спокойной ночи», и он лег спать. Все было нормально, все как обычно – если не считать того, что я сбежала. Заперев на ночь паб, папа, как всегда, поднялся в комнату Жако, чтобы выключить его радио – Жако всегда засыпал, слушая, как разные люди говорят на иностранных языках, говорил, что это его убаюкивает. Но утром в воскресенье Жако в его комнате не оказалось. И нигде в пабе его тоже не было. Такое ощущение, словно вся семья попала внутрь какого-то паршивого пазла, неизвестно кем придуманного, – ведь даже двери были по-прежнему заперты изнутри. Сперва в полиции решили – и этому предположению поверили даже мама с папой! – что я подговорила Жако бежать вместе со мной… – Холли умолкла, пытаясь успокоиться. – Только после того, как меня выследили и обнаружили на острове Шеппи у тех фермеров, которых я упросила взять меня на работу – я там клубнику собирала, – полиция все-таки начала настоящие поиски. Тридцать шесть часов спустя. Сперва его искали с собаками, объявляли по радио… – Холли опять умолкла и потерла лицо ладонями. – Потом местные цепью прошлись по пустошам Грейвзенда, а полиция стала проверять всякие… ну, знаешь, всякие злачные места. Но никто ничего не нашел. Ни следов, ни тела, ни свидетелей. День шел за днем, но все наши попытки хоть что-то узнать о Жако терпели неудачу. Мои родители закрыли паб и не открывали его много недель подряд; я не ходила в школу; Шэрон все время плакала… – У Холли перехватило дыхание. – Понимаешь, я молила Бога, чтобы зазвонил телефон, но когда раздавался звонок, мне было невыносимо страшно снять трубку, я боялась услышать какое-то ужасное известие… Мама вся извелась, почернела, а папа… он всегда был такой веселый, всегда шутил… Но после того как это произошло, он стал… вроде как… пустым изнутри. Я неделями не выходила из дома. И школу я, в общем, бросила. Если бы Рут, моя невестка, не вмешалась, не взялась за хозяйство, не заставила маму осенью поехать в Ирландию, честно признаюсь: вряд ли мама была бы сейчас жива. Даже теперь, семь лет спустя, это все еще… Страшно сказать, но теперь, когда я слышу в новостях о каком-нибудь зверски убитом ребенке, я думаю: для его родителей это сущий ад, самый страшный и нескончаемый кошмар, но они, по крайней мере, точно знают, что случилось. Они, по крайней мере, могут горевать и плакать, зная причину. Мы даже этого не можем. То есть я уверена, что Жако вернулся бы домой, если б мог это сделать, но пока нет никаких доказательств его смерти, пока не будет найдено… – голос у Холли сорвался, – …тело, невозможно сказать своему воображению: «Заткнись!» Оно все равно не заткнется и будет продолжать подбрасывать тебе варианты: а что, если случилось это? а что, если случилось то? а что, если он все еще жив? а что, если он сидит в подвале у какого-нибудь психа и молит Бога, чтобы как раз сегодня наступил тот день, когда ты, его старшая сестра, найдешь его и спасешь? Но даже и это еще не самое худшее… – Холли отвернулась, чтобы я не видел ее лица. Не было необходимости говорить, чтобы она не спешила, что мне некуда торопиться, хотя даже ее маленький дорожный будильник, стоявший на полочке, говорил, что сейчас уже поздно, без четверти десять. Я раскурил для нее сигарету и вложил ей в пальцы. Она глубоко затянулась, медленно выпустила дым и сказала: – Если бы тогда, в ту субботу, я не убежала – Господи, из-за какого-то гребаного бойфренда! – вряд ли Жако позволил бы кому-то увести его ночью из «Капитана Марло». – Она сидела, по-прежнему отвернувшись от меня. – Нет, конечно же, нет. А значит, во всем виновата я. Родные уверяют меня, что это не так, что я сама все это выдумала, и психотерапевт, к которому я ходила, говорил мне то же самое; да, собственно, все пытаются убедить меня, что я не права. Но ведь у них-то не возникает мучительного вопроса: «А не я ли во всем виновата?» Этот вопрос не сверлит им мозги каждый час, каждый день. Как и ответ на этот вопрос.
