Галина Тер-Микаэлян - Грани миров
– Чего теперь говорить. Так вот, мамаша, когда на сносях к бабке приехала, никто не удивился и спрашивать об отце не стал – так уж повелось, что у нас из поколения в поколение женщины без мужей рожали. И все знахарками да повитухами были. Это я из бабкиных рассказов все узнала. Не мне, конечно, она рассказывала, а приходила к ней приятельница посидеть – зимой-то в деревне больше свободного времени, темнеет рано, и электричество постоянно отключали, вот они сидят при лучине, да про прежнюю свою жизнь вспоминают, а я лежу на печке и слушаю. Бабушка, главным образом, рассказывала, она рассказчица хорошая была. Не знаю, сколько уж правды там было, но что помню, то расскажу.
Про прапрабабку знаю только, что она была крепостной и взяла ее к себе в дом княгиня Щербатова. Потому взяла, что, оставшись после мужа вдовой с малолетним сыном, имела очень уж большой темперамент и любовников меняла, как перчатки, а прапрабабка славилась тем, что умела вытравливать плод. Не травой вытравливала и не ножом вырезала, а нажмет в определенные точки, и выкидыш сам получается.
– Акупунктура, – вопросительно сказал Петр Эрнестович, посмотрев на жену.
– Похоже, – кивнула та.
– Хотите – называйте акупунктурой, – пожав плечами, проговорила Людмила. – Нынче все иглоукалыванием да йогой поувлекались, бегают, инструкции какие-то друг у друга переписывают. Я по йоге инструкцию взяла как-то у одной женщины, хотела посмотреть, что у них там полезного при родовспоможении есть. Так на картинке мужик на голове стоит, подписано: «Для облегчения родовых мук». Смех! Конечно, там или переводчик что-то напутал, или просто ерунду какую-то распространяют, но не то обидно – обидно, что ведь и у наших знахарей и повитух столько полезного было, а все запретили да позабыли.
Прапрабабка моя, про которую я говорила, помимо прочего еще и колдуньей слыла – посмотрит на человека и сразу понимает, что у него в душе творится. Привораживать могла, будущее предсказывала, кровь при ранах останавливала, боль унимала – руку положит на больное место, и сразу человеку легче становится. Сама княгиня ее побаивалась и за обедом рядом с собой на почетное место сажала. Это я, конечно, вам с бабкиных слов рассказываю, правда это или нет, сказать не могу. Но то, что разные приемы акушерские в нашем роду всегда были и от матери к дочери передавались, это точно. Потом прапрабабка моя родила, но так до самой смерти и не призналась, от кого – предполагали (опять же с бабкиных слов), что от молодого князя.
Дочь ее, моя прабабка, тоже хорошей повитухой стала, один раз ее даже к великой княгине позвали – немецкие врачи оперировать отказались, а она женщину с ребенком с того света вытащила. Но материнского особого дара у нее не было – боль облегчать руками не могла, в душах не читала. Как-то вызвали ее к роженице, шла лесом и повстречала добра молодца. Как бабка говорила, был он беглый с каторги – тогда только начинали строить транссибирскую магистраль и согнали с разных мест каторжан, а те, кто был половчее, пользовались случаем и удирали. Этот тоже долго в лесу скрывался, прабабка ему еды носила и в другом ублажала, а как у нее живот-то начал расти, она всем рассказывать стала, что это леший ее обрюхатил – чтобы милого не раскрыть. Конечно, кругом тоже люди не дураки были и молодца скоро вычислили – застрелили, потому что он в руки солдатам не дался.
Из-за этих прабабкиных рассказов бабку мою, когда родилась, стали дочкой лешего звать, а когда кто зол был, так даже ведьмой ее называл. Сначала просто так, вроде к слову, а потом и всерьез поверили – с детских лет умела она заговаривать и руками врачевать. И тоже, как бабка ее, моя прапрабабка, будущее иногда чувствовала. Я помню, сидим мы на завалинке, а она на небо смотрит и таким голосом вдруг говорит: «Ох, сердце мое болит, что-то должно случиться». А на следующий день война началась.
Человеку же в душу заглянуть ей ничего не стоило, я маленькая помню, как нашалит кто-нибудь из ребят, а признаваться не хочет. Так она посмотрит и сразу скажет, кто виноват. И со взрослыми также. Поэтому ее многие не любили, а в молодости даже чуть не забили камнями. Один купец проезжий с местным лавочником сговорился, и решили они смухлевать – сахар мешками продают, а внизу под сахарным песком полмешка обычного речного насыпано. Народ на дешевизну клюнул, и бабка с прабабкой в лавку зашли. Бабке тогда лет шестнадцать было, она глазенки удивленно раскрыла и говорит купцу: «Дяденька, зачем вы под сахар песку подложили? Думаете, что мы, дураки – все раскупим, а пока сахар съедим и до песка доберемся, вы уедете, и никто вас не догонит?»
Купец позеленел, а бабку с прабабкой его приказчики тут же под руки подхватили и в кладовке заперли – сначала хотели в воровстве обвинить, а когда лавочник объяснил, что девчонка эта вроде колдуньи, то взбаламутили людей, чтобы ее камнями побить. У нас ведь народ только завести, так сразу и ведьму, и врага народа растерзает. Хорошо, в том селе политические жили – они бабку отбили, а потом, поскольку она была пострадавшая от богатеев и мракобесов, устроили так, что она поехала в Петербург учиться на акушерку.
Она там, пока училась, и в кружках революционных участвовала, и листовки разбрасывала. Но только не доучилась – вскружил ей голову молодой офицер, да так, что она и про учебу, и про революцию забыла. Снял квартиру, полгода нежные слова говорил, а потом исчез и даже денег не оставил. Бабке и жить негде, и товарищам революционерам стыдно на глаза показываться из-за своего легкомыслия. Дождалась она срока, родила в приюте мамашу и уехала к себе в деревню. Там уже народ давно все позабыл, и политическим тоже не до бабушки было. Она с себя очень быстро свой столичный лоск сбросила и стала такая же деревенская, как все – и по манерам, и по разговору.
У прабабки свой дом был и земли надел, и батраки, она не бедствовала, поэтому в тридцать третьем ее раскулачили и выслали, там она и умерла. А бабку с мамашей не тронули – бабушка медработником числилась. Мамашу от комсомола послали в Москву учиться, и там она встретила нашего отца, но домой она ничего не написала, так что никто в деревне не знал даже, что она замуж вышла. Поэтому, когда она через несколько лет вместе со мной домой вернулась, никто про мужа даже и не спрашивал – привыкли, что в нашем роду все незамужними рожали.
Только бабушка одна, хоть и не говорила ничего, но, конечно, все знала, от нее трудно было что-то скрыть – посмотрит на человека, и ей даже спрашивать ни о чем не нужно. Правда не со всеми – с тем офицером, от которого она голову потеряла, у нее промашка получилась. Мамаша не такая была, кроме себя и денег на все наплевать было, золото ее с ума сводило. А я, когда очень сильно взволнуюсь, как вчера с Антошкой, то тоже на какое-то время становлюсь как бабушка – смотрю на человека, и весь он передо мной, как на ладони со своими мыслями и болезнями. Только не думайте, что я прямо сижу и мысли чьи-то читаю, всю подноготную о людях знаю, нет. Не каждый ведь человек и не всегда словами да фразами внутри себя мыслит – люди все больше ощущениями мир воспринимают, образы, желания да намерения внутри них мечутся. Это я и чувствую, а для себя в голове оформляю словами – так голове привычней. Только один человек есть, который для меня всегда закрыт. Я о нем день и ночь думаю, но никак не могу разгадать, что у него на уме.
Знаю, что сейчас у вас мелькнуло, но это не он – не отец Антоши. С отцом Антоши у меня все по-другому было, расскажу, раз вам интересно. Я ведь, хоть и институт закончила, но в своей работе часто бабкины и мамашины приемы применяю – ведь если нажать, где нужно, то и роды можно без лекарств ускорить, и матку расслабить, чтобы выкидыша избежать. И для обезболивания это лучше, чем наркоз давать, а уж чуть что кесарево делать я вообще не люблю – если уж не крайний случай, то всегда можно провести ребенка через родовые пути. Пыталась я поначалу другим врачам про свои методики рассказать, показать, как делаю, но такой крик поднялся – я и темная, меня и диплома нужно лишить за шарлатанство. Наверное, когда мою бабку камнями в деревне забрасывали, и то меньше крику стояло. Но главный врач у нас хороший – очень умный и порядочный человек. Он крикунов сразу на место поставил и разрешил мне работать, как я хочу. У меня, слава богу, никогда ни осложнений, ни разрывов не бывает.
Так вот, один ученый – невропатолог – узнал от нашего главврача, как я работаю «по точкам», и заинтересовался. Много мы с ним обо всем говорили, обсуждали, он сначала моими методами интересовался, а потом и мною увлекся. И мне нравился – стремительный, горячий. В Москве наездами бывал, а тут зачастил и как приедет, так сразу ко мне. С женой он как раз развелся, поэтому вначале, как мы сошлись, я даже планы строила, но потом… Приезжать стал реже, а в мыслях у него для меня все меньше и меньше места. Так и расстались – он даже не знает, что родился Антошка. Да и незачем ему знать – он женился, у него своя жизнь, а у меня своя. А с Андреем я так не смогла бы, с Андреем я ни сна не покоя не знаю, но он меня в любой момент обмануть может – закрыт он для меня. Знаю только, когда ему плохо – тогда у меня сердце разрывается. А когда он счастлив, у меня душа поет.
