Гоар Маркосян-Каспер - Земное счастье
— И что мы будем со всем этим делать? — спросил Дан.
— Что? Человечество все время порождало две категории ищущих: одни хотели сделать людей лучше, другие пытались найти наилучший образ жизни для людей таких, какие они есть. Первые потерпели поражение. Не исчезли, они и сейчас существуют или, по крайней мере, появляются иногда, но потерпели поражение. Потому что в большинстве своем люди довольны собой такими, какие они есть. И это большинство нашло приемлемую для себя форму существования. Тот самый цивилизационный тупик. Наверно, все-таки надо вернуться к первой категории поисков. Помочь человеку обрести какие-то новые качества… — Он вдруг оборвал свою речь и добавил, как это с ним нередко случалось, совсем другим тоном: — Впрочем, может, я и преувеличиваю. В конце концов, даже Самый Старший пришел к выводу, что и эдуриты способны меняться.
— Слушайте! — воскликнул Патрик. — А ведь мы так и не выяснили, Эдура ли это! Что если нет? Если это очередная заблудшая колония, а метрополия еще где-то?
— Может, что-нибудь выяснится на Земле, когда мы расшифруем книги из хранилища. — сказал Дан.
— Ну тогда айда на Землю!
Сеанс уже подходил к концу, когда Маран и Дан поднялись в гостиную кариссы, где она позировала художнику в ослепительно-алом платье, замечательно контрастировавшем со множеством оттенков белого, которым была декорирована комната. Яркий солнечный свет, падавший в окно, недалеко от которого она сидела, придавал насыщенность красному бархату ее наряда и блеск ее черным волосам. Маран сразу попросил у художника разрешения понаблюдать за его работой и подошел поближе, но Дан постеснялся и вместо того, сидя чуть поотдаль, изучал самого художника. Крип, так его звали, был среднего роста, светловолос, с большим горбатым носом и печальными карими глазами. Обыкновенный человек в синих брюках и белой рубашке без кружев, на которой выделялась массивная серебряная цепь с крупной чеканной бляхой, все честь по чести. И только, когда художник положил кисть и объявил, что на сегодня довольно, Дан встал и приблизился, чтобы взглянуть на портрет, уже достаточно прописанный. Подошла и карисса, посмотрела и спросила удивленно:
— Неужели она похожа на меня? Это ведь совсем другая женщина.
Художник покраснел, а Дан разглядывал картину и думал, что та и не та, черты лица схвачены верно, но выражение совершенно кариссе не присуще… Полуоткрытые, словно готовые к поцелую губы, странный огонек в глазах, ноздри тонкого носа будто трепещут…
— Это другая женщина, — повторила карисса с досадой.
— Нет, — сказал Маран. — Это не другая женщина. Это та, которую ты прячешь в себе. И не только от окружающих, но и от самой себя. Художник действительно хорош, он разглядел то, чего не видит никто.
— Кроме тебя? — спросила она, смеясь.
Маран улыбнулся.
— Помнишь, при нашем знакомстве ты сказала, что можешь с первого взгляда определить, чего стоит мужчина? Примерно то же я мог бы сказать о себе. В отношении женщин. Но тут, я вижу, есть еще один такой человек. — Он повернулся к художнику. — Я хотел бы купить у тебя картину, Крип. У тебя есть полотна, предназначенные для продажи?
— Есть, — отозвался художник. — Что тебя интересует?
— Сам не знаю. Я хотел бы повезти ее в подарок жене. Может, ты предложишь что-нибудь?
— Может быть, — сказал художник. — Опиши мне ее.
Маран изумленно поднял брови.
— Ты хочешь знать, как она выглядит?
— И это тоже.
— Я плохой портретист.
— Неважно. Я пойму.
— Может, позднее, по дороге?
— Не стоит ко мне ехать, если не окажется подходящей картины, — возразил художник, и неожиданно вмешалась карисса:
— Я тоже хочу послушать.
Маран посмотрел на нее с сомнением, потом сказал:
— Хорошо, я попробую.
Он чуть сощурился, глядя в пространство, словно всматриваясь в нечто, видимое ему одному, и заговорил медленно, с паузами:
— У нее немного удлиненный овал лица, белая кожа и густые черные волосы до пояса. Глаза огромные, зеленые, но в этой зелени проглядывают золотые лучи, словно солнце в лесу. Полные губы, пухлые, как у девочки. Фигуркой она напоминает тебя, карисса. В ней столько хрупкости и женской слабости, что ее хочется носить на руках, и в то же время слабость ее не вызывает жалости, а хрупкость не убивает желания положить ее на постель. В ней есть мужество и твердость, но ровно столько, чтобы ни на волос не повредить ее женственности. И, конечно, она умна, а душевной силы у нее достанет даже на то, чтобы уйти от меня, если я…
Он запнулся, и карисса спросила:
— Если ты изменишь ей?
— Не ей, — ответил Маран, — себе.
— У меня есть такая картина, — сказал художник. — Едем.
Когда Маран подошел к кариссе, которая, как обычно, протянула ему руку, она тихо спросила:
— Ты пропустил одну деталь в своем портрете. А какая она ночью?
Маран только улыбнулся.
— Ответь мне. Мне важно знать.
— Она возненавидела бы рассветы, если б я позволил ей замечать их, — сказал Маран после короткой паузы.
— Нет, — вздохнула карисса. — Я уже думала было, что мы с ней схожи. Но нет. Скажи, это правда, что ты собираешься нас покинуть?
— Возможно, уже завтра я заеду к тебе проститься.
— Жаль. Мне будет очень не хватать наших дружеских бесед.
— Мне тоже.
— Но ты приедешь еще?
— Думаю, что да.
Дан про себя подивился уверенности, с какой Маран дал этот ответ.
Художник повел себя необычно. Открыв дверь в тесную, скудно обставленную комнату, где не было ничего, кроме продолговатого стола из темного дерева со странно шершавой поверхностью и нескольких полукресел с кожаной обивкой, он предложил гостям сесть, исчез на минуту, появился с единственной картиной — небольшим, примерно тридцать на сорок, полотном в тонкой, выступающей на пару сантиметров белой рамке, и повесил ее на вбитый, видимо, специально для этого в стену крюк.
— Вот та картина, о которой я тебе говорил, — сказал он, испытующе глядя на Марана.
Такую картину Дан видел здесь впервые. По манере письма она напоминала импрессионистов, по сути… Серебристо-серый песок, сквозь который там и тут с трудом пробиваются сухие, ломкие корни или стебли, изгибаются, снова уходят в песок, а в центре не то куст, не то костер, скорее, оба вместе, оранжево-желто-красные языки пламени и оранжево-желто-красные цветы, все перемешано, одно переходит в другое. Отличная картина.
— Ну как? — спросил художник.
— Это именно то, что надо, — отозвался Маран. — Замечательная вещь. Сколько ты за нее хочешь?
— Нисколько. Это подарок.
— Чего ради? Ты же меня в первый раз видишь.
— Мне так захотелось. — Художник помолчал и добавил: — Мне понравилось твое описание.
Он снял картину с крюка, осторожно завернул в мягкую, похожую на ткань бумагу, натянув ее так, чтобы она не касалась поверхности полотна, и положил перед Мараном на стол.
— Возьми.
Маран не шевельнулся. Дан видел, что он колеблется. Наконец он поднял глаза на стоявшего напротив художника и сказал:
— Я вижу лишь один способ поблагодарить тебя.
И, не отрывая от того взгляда, медленно снял с шеи цепь с бляхой и положил на стол. Потом снял цепочку с медальоном и расстегнул воротник и верхние пуговицы рубашки, открыв шею и грудь. Дан судорожно вздохнул. Художник не двинулся с места, но повернул голову и посмотрел на Дана. Тот не понял бы смысл этого взгляда, но Маран сказал тоном приказа:
— Дан!
И Дан осознал, чего от него ждут.
С бьющимся сердцем он потянул с шеи цепь и тоже расстегнул пуговицы. И тогда художник без колебаний рывком скинул с себя не только цепь, но и саму рубашку.
Дан перевел дух.
Маран улыбнулся.
Художник сел напротив и спросил:
— Вы издалека, как я понял? Карисса говорила о вашем скором отъезде.
— Мы с дальних островов, — сказал Маран.
— А я из Астина.
— Таких, наверно, немного? — спросил Маран. — Мало кто выживает?
— Есть способ, — объяснил художник. — В деревнях рождается и умирает много детей. И часто родители умершего младенца хоронят его тайно, сохраняя его имя для возможного ребенка с возвращением. Так выжил и я. У меня был старший брат, родившийся на год раньше. Он умер в младенчестве, и ко мне перешли его имя и свидетельство о регистрации. Так что нас больше, чем кажется. Хотя все равно немного. И… Там не остается почти никто. Ведь если нас разоблачают в Стану или Пунассу, нас только запирают. Тюрьма не смерть.
— А в Астине значит?..
— В Астине мы рождаемся со смертным приговором. Какая разница, когда привести его в исполнение.
Дан смотрел с ужасом, и художник усмехнулся.
— Не советую вам ездить туда. Можно не вернуться.
— Мы там уже побывали, — отозвался Маран спокойно. — Скажи мне, Крип, так только в Астине?
