Павел Корнев - Сиятельный
– Все так хорошо?
– Все так плохо. – Я развалился на оттоманке и напомнил: – Ты говорил о знакомом, у которого можно раздобыть трость?
– Так и хромаешь? Хорошо, завтра заглянем к нему с утра, если у тебя будет время.
– Будет, – подтвердил я и в свою очередь поинтересовался: – Хозяйка сказала, ты работал весь день. Над чем трудишься?
– Тружусь? – задумчиво протянул Альберт, поправляя ладонью расчесанную на прямой пробор шевелюру. – О да! Поэзия – это тяжкий труд, когда все мысли заняты образом…
– Таинственной незнакомки, – вздохнул я. – Но ты ведь не ей оды строчишь?
– Я же говорил, – поморщился Альберт, – поэма «Живущий в ночи»!
Меня передернуло.
– О Прокрусте?
Поэт кивнул.
– Сейчас весь город только о нем и говорит, не минуло это поветрие и меня. Мы, люди творческие, подвержены настроению масс…
– И ты замахнулся на целую поэму?
– Ну да, – рассмеялся Альберт. – Конъюнктура, черт меня дери, но надо же как-то оплачивать счета, тебе ли не знать.
– Торгуешь талантом.
Глаза поэта неестественно посветлели, и он хрипло рассмеялся:
– Распродаю душу по частям, людям нравится! Всегда зовут на бис! В полночь выступаю перед почтеннейшей публикой…
Я невольно поморщился.
Все выступления Альберта неизменно заканчивались одним и тем же – дебошем и мордобоем. Поэт обладал талантом зачаровывать людей звуками своего голоса, а когда его врожденный талант декламатора и отточенный до совершенства дар стихотворца соединялись воедино, в экстаз впадали не только экзальтированные дамочки, но и убеленные сединами господа. На творческих вечерах сиятельного Брандта неизменно творился истинный кавардак, но хозяйка «Прелестной вакханки» просила Альберта выступать вновь и вновь, поскольку заведение всякий раз попадало в светские хроники большинства городских газет.
Похоже, этой ночью выспаться не получится.
Альберт катнул под диван, откуда, как ему почудилось, донесся шорох мыши, пустую бутылку и предложил:
– Спустишься послушать?
Обычно я с удовольствием внимал поэту, но сегодня предпочел отказаться.
– Боюсь, поэма о Прокрусте не то произведение…
– Брось! – отрезал Альберт, не принимая отказа. – Не будь таким ограниченным ханжой! Вот послушай вступление…
Можно было просто встать и уйти вниз, как я нередко поступал в пору увлечения Альберта любовной лирикой, но сейчас усталость давила вполне ощутимым грузом, и против своего желания я махнул рукой.
– Валяй! – и, запрокинув голову, уставился в потолок.
Альберт прочистил горло и с выражением произнес:
Живущий в ночи, но помнящий свет,Не знаю, в чье тело сейчас ты одет,Когда узнаю, тебе подарюТринадцать серебряных пуль…
В голосе поэта прорезались странные интонации, они западали в душу и бередили старые воспоминания, и я не удержался от короткого смешка.
– Что? – встрепенулся Альберт, враз растеряв сосредоточенность. – Чего ты ржешь?
– Кто ржет?
– Ты ржешь, как конь, Леопольд! – возмутился приятель, чрезвычайно щепетильно относившийся к оценке своих виршей. – Может, объяснишь, что именно тебя так рассмешило?
Поэт напоминал рассерженного учителя гимназии, отчитывающего нерадивого ученика, но я этой аналогией доводить его до белого каления не стал и неопределенно помахал рукой:
– Просто возникли смутные ассоциации. Как же там было… Тело – подарок небес?..
– Блейк?! – вскричал Альберт. – Ты говоришь о сходстве со стихами Уильяма Блейка?
– Просто возникла ассоциация…
– Ассоциация! – протянул Альберт, насупился и отвернулся. – Это только вступление, – проворчал он некоторое время спустя.
– Не обижайся, – примирительно попросил я.
Поэт развернулся, готовясь разразиться гневной отповедью, но тут в буфете звякнули бутылки.
– Чертовы крысы! – прорычал Альберт, в сердцах хватая одну из дуэльных сабель, что вместе с зонтами стояли в тубе из слоновьей ноги.
Я приподнялся на локте в ожидании бесплатного развлечения, но никаких крыс в буфете не оказалось, а шорох послышался уже из платяного шкафа.
Поэт грязно выругался, помянув весь крысиный род разом, открыл дверцу и резво отпрянул, когда под ногами у него прошмыгнул лепрекон-альбинос в зеленом сюртуке, гармошкой смятом цилиндре и ботинках с обрезанными носами.
В один миг коротышка оказался рядом с буфетом, схватил крайнюю бутылку и с проворством мартышки взлетел на антресоль. Там зубами выдернул пробку, принюхался и расплылся в блаженной улыбке:
– Абсент! – Он приложился к горлышку, шумно выдохнул: – Драть, хорошо! – И глянул на меня с нескрываемым превосходством. – Амброзия, Лео! Нектар!
Голову прострелила острая боль, я страдальчески стиснул ладонями виски и зажмурился в надежде, что наваждение сгинет само собой, но – тщетно.
– Леопольд, – дрожащим голосом произнес Альберт, – мой абсент!
– Жадина! – Лепрекон высунул длинный бледный язык, достал кисет, бумагу и принялся крутить сигаретку. – Противный гадкий жадина! – бормотал он, сплевывая попадавшие на язык крошки табака.
Поэт растерянно опустился на диван и повернулся ко мне:
– Я брежу, да? Лео, не молчи, скажи хоть что-нибудь!
Вместо меня отозвался лепрекон.
– Огоньку? – промычал он, зажав самокрутку в уголке рта.
– Сгинь! – потребовал я.
Два раза просить не пришлось; в мгновение ока альбинос спустился с антресолей и выскочил за дверь.
– Раз ты его тоже видел, это не бред, – рассудительно отметил Альберт и, позвякивая горлышком бутылки о край стакана, налил себе вина. – Что это было, Лео?
Я вздохнул.
– Иногда у детей появляются воображаемые друзья, которых не видит никто, кроме них самих, – произнес я, разглядывая трещины в побелке потолка. – Так вот, Альберт, в этом нет ничего страшного. Это нормально. Проблемы возникают, когда твоих воображаемых друзей начинают замечать другие.
Поэт подавился вином и уставился на меня в крайней степени изумления.
– Эта образина – твой воображаемый друг?!
– Друг детства, – подтвердил я. – Не видел его с пяти лет. Понятия не имею, с чего он вернулся. Должно быть, дело в хроническом стрессе.
В хроническом стрессе и обострении аггельской чумы.
– Он всегда был таким… экстравагантным? – спросил Альберт, промакивая забрызганную вином сорочку.
– Обычно мы играли в шахматы, – улыбнулся я полузабытым воспоминаниям. – Или забирались на крышу и смотрели оттуда на город. Вырезали из коры кораблики и запускали в фонтане. Бегали по саду, играли в прятки. Выигрывал я нечасто…
– Вот черт, – выдохнул поэт. – Но почему лепрекон?
– Понятия не имею, – сознался я. – Возможно, дело в ирландских корнях одной из бабушек. Она читала мне на ночь сказки.
– А что у него с ботинками?
– В детстве мне жали сандалии. И не спрашивай о цилиндре – просто не знаю, откуда он взялся.
В этот момент музыка внизу стихла; Альберт допил вино и принялся собирать в одну стопку разбросанные по столу бумаги.
– Ты полон сюрпризов, мой друг, – покачал он головой.
– И это у меня в воздыхательницах таинственная незнакомка? – не удержался я от ответной шпильки.
Поэт махнул рукой, небрежно повязал яркий шейный платок и достал из шкафа визитку.
– Так понимаю, на твое присутствие можно не рассчитывать? – искоса глянул он в мою сторону, встав перед зеркалом.
– Нет! – отрезал я.
– Как только можно быть столь приземленным… – фыркнул Альберт и отправился читать стихи.
А я остался лежать на оттоманке. Лежал, смотрел в потолок и ломал голову, как отыскать убийцу банкира, прежде чем это сделает полиция. Сыщики из Третьего департамента не станут отвлекаться на мифическое возвращение Прокруста. Они изучат улики и в самом скором времени начнут – если уже не начали! – розыски приезжего левши, высокого и худого. И в отличие от меня, полиции достанет сил и возможностей перетряхнуть все гостиницы и доходные дома, где мог остановиться заезжий оборотень.
Оставался лишь один шанс опередить следствие – понять, что именно убийца добивался от банкира и как это связано с налетом на банк.
С этой мыслью я и уснул.
Проснулся поздно, с затекшей от неудобной позы шеей.
Уселся на оттоманке и с удивлением отметил, что Альберт уже успел куда-то убежать. Тогда протиснулся мимо дивана к окну, отдернул штору и кивнул, получив подтверждение своей догадки, – собирался дождь, небо затянули рыхлые серые тучи. Показалось, будто на улице поздний вечер.
Альберт не выносил прямых солнечных лучей, но в такую погоду чувствовал себя полным сил. А у меня ломило затылок.
Постояв перед зеркалом, я придирчиво оглядел свою осунувшуюся физиономию, с немалой долей облегчения решил, что алый отсвет глаз начинает сменяться прежней бесцветной светлостью, и нацепил на нос темные очки. Застегнул пиджак и с курткой в руках выглянул за дверь в поисках сапог.
