Артем Белоглазов - Живи!
Грегор играл, закусив губу, играл, чувствуя солоноватый привкус крови во рту и бешеные тамтамы пульса в ушах, играл, пока ноги не ощутили твердую опору. Темнота ушла, туча убралась восвояси, но на асфальте так и лежали оцепеневшие птицы. И зверушки, и цветочные лепестки, и листья лежали на нем; тихо скулил мальчишка, и грудничок в коляске захлебывался плачем.
Страшный мертвый покой воцарился в Беличах.
Грегор стоял на гибельной отныне земле и видел улицу, дома и деревья в странном коричневато-зеленом свете как через закопченный бутылочный осколок. Цвета поблекли: красные, желтые, оранжевые тона сместились к бурому. Голубые, синие и даже белый — к грязно-зеленому. Музыкант посмотрел на руки: ладони просвечивали, будто сделанные из стекла, мутными вытянутыми кляксами темнели фаланги пальцев и косточки пясти. Он скосил глаза на кончик носа и ничего не увидел. Удивляться не было сил, Грегор крепче сжал скрипку и побрел к коляске…
К вечеру, вымотавшийся от беспрестанной игры он понял — тело исчезло, растворилось. Кто он? Тот человек, который шел по обезлюдевшим улицам и, не осознавая, как удается держать скрипку и смычок, играл без передышки в надежде спасти хоть кого-нибудь? Или не человек, а просто костюм, черный шелковый костюм с остатками души музыканта Грегора? Озаренный одним лишь стремлением — помочь людям.
Выжившие пугались его, шарахаясь, словно от чумного, и бранились вслед. А он всё играл, надеясь, что музыка выручит оступившихся, защитит от смертельной бездны. Но люди падали с неудобных, самодельных ходулей, срывались с крыш, поскальзывались на камнях и гибли, гибли!
Свое отчаяние Грегор вложил в музыку, безысходную, горькую, тоскливую. Неужели все умрут, плакала скрипка, и я останусь один, совсем, совсем один на белом свете? Разве я в чем-то виноват?
И он уже каялся, помышляя о возвращении в бездну, и думал о демоне, что звал за собой, как вдруг престарелый кондитер, господин Ивор, пекший замечательно-вкусные торты и марципановые пирожные, и безе, и вафли, и кексы… толстый, неповоротливый старикан Ивор, удиравший из Беличей на велосипеде, потерял равновесие и грохнулся на землю. Но кондитер не превратился в завядшую астру или ветку сирени! Он бормотал что-то невразумительное, лицо его истончалось, серело, а взгляд был устремлен на скрипку в руках Грегора. Казалось, старик видит нечто недоступное другим.
Грегор взмахнул смычком, и музыка рванулась вскачь, понесла безудержным галопом, затопляя улицы половодьем звуков и… красок. Ярчайших, сочных, пронзительных красок! Музыка реяла над городом, разворачиваясь в слепящие огненные полотна и переливаясь миллионами оттенков. Жгучих, пламенных, бодрящих. Живых.
Музыка давала спасение.
Но не всем.
После кондитера, ставшего уже просто рубашкой, джемпером и брюками на подтяжках, музыка избавила от смерти еще нескольких. Краснодеревщик, школьный учитель, журналист, слесарь…
Это был какой-то отбор.
Ночью, когда последние люди покинули Беличи, костюмы бродили пустынными улицами, распугивая собак. Они не знали, кто они, где они и зачем они. Вернее, не помнили. У них не было рук, ног, ртов, ушей и глаз. Но они шли, они разговаривали и смеялись, и свободно ориентировались в коричнево-зеленом мире.
Одежды заново познавали город.
Они не помнили своего прошлого, они заново учились общаться. Встречая обычных людей, одежды переплавляли их тела и души, превращая в подобных себе.
Беличи стали проклятым городом. Для людей. Но для одежд, когда они вспомнили, кто они и зачем они, — обетованным раем, центром притяжения тех, кто не поддался злой силе чужака и не включился в игру. Они приходили со всех уголков страны: безвестные писатели, художники, музыканты, артисты…
Память вернулась к ним, а умение забывать — осталось.
Страшное умение.
Благословенное.
Костюм Грегора играет вечерами на скрипке, ковбойка и вельветовые джинсы Вацлава пишут элегии, мадригалы и сонеты, платье Изольды расписывает стены волшебными сюрреалистическими картинами.
Все они счастливы.
По-своему.
Говорят, подобные Беличи есть и в других странах — везде, где оставались мастера и искусники, талант которых по капле выпивал черный демон. Но так до конца и не выпил.
Первая безумная глава
Живи, Ленни!
Улицы оцеплены, в городе переполох. Непропорционально длинные тени мелькают тут и там, почти во всех окнах горит свет. Люди высовываются из окон и спрашивают: ну что там? Долго еще? В чем вообще дело? Им отвечают: мэра Базиля убили, полицейские ищут убийцу. Вести передаются как в испорченном телефоне. Народная молва превращает убийцу в боевой отряд целителей, вооруженных бензопилами и убивающих всех подряд одним лишь словом. К чему тогда бензопилы? — спрашивают скептики. Для нагнетания страха, растолковывают им. Что непонятного-то? Для наг-не-та-ни-я.
Теперь в бездну можно провалиться, даже если твердо стоишь на ходулях! — вещает невесть откуда взявшийся пророк. Он сидит на постаменте и убеждает всех мысленно проговаривать детскую считалочку. Зачем? Чтоб не провалиться!
Любка Мойкова с улицы Фонтанной родила двухголового младенца, объясняет негр Джим посетителям бара. Э, нет, возражают ему. Она родила человекокрыса, таким будет следующее поколение людей. Вот отчего переполох.
По городу гуляют сотни правдоподобных версий. Верите хотя бы в одну из них?
Есть такая игра: «Верю-не верю». В последнее время она немножко видоизменилась. Играют втроем, главный игрок стоит на камне с завязанными глазами. Перед ним еще один камень. А может, камня нет, и впереди гладкий асфальт. Обычный асфальт, смертельный, если на него наступить. Два оставшихся игрока — один ангел-хранитель, второй — дьявол, наперебой врут и честно предупреждают того, у кого завязаны глаза. Тут всего два варианта: или камень есть и можно идти безопасно, или камня нет и человек должен остаться на месте. После каждого «верю» или «не верю», «ангел» с «дьяволом» бросают кости и, в зависимости от выпавших очков, меняются ролями. Это в высшей степени опасная игра.
Представьте себя идущим по жизни игроком, в одно ухо вам шепчет Дьявол, в другое — Бог. Впереди опасность, внушает Бог, обойди стороной. Никакой опасности нет! — хохочет Дьявол, иди напрямик. Как вы поступите? Особенно, если не знаете, кто из них кто. Будете в мучительных раздумьях топтаться на месте? И никогда, ни за что не сделаете и шага? Не лучше ли тогда вообще позабыть о Боге и Дьяволе и надеяться лишь на себя?
Мы идем через рабочие окраины, мимо подозрительных ночлежек, идем по грунтовке, где нет безопасных камней. Смеркается, ходули скользят по мокрой земле, и дующий в спину ветер пронизывает до костей. Ветер подталкивает нас: скорее, скорее! Иринка вцепилась в мой рукав и трясется от холода, кутается в длиннополую куртёнку. Дрожь передается и мне. Чтоб успокоить Иринку, рассказываю о своем детстве: вспоминаю курьезные истории и проделки, горести, обиды на вечно пьяного отца. Даже припоминаю, как мать пела мне, несмышленышу, колыбельную. На глаза наворачиваются слезы, и я перескакиваю на роман, который читал только Волику.
— Ты писал книгу о любви? — переспрашивает Ира.
— Ну да, такой вот чудак… Мальчишка и о любви пишет. Правда, странно? Я вроде говорил тебе раньше.
— Ничего странного, — заявляет она. — Ты молодчина.
— Обидно, что недописал. Когда отец сжег листы, пороху не хватило заново начать, восстановить рукопись.
— Всё равно — молодчина. Только бесхарактерный.
— Бесхарактерный? Вот спасибо.
Под ноги бросается кошка. От неожиданности Иринка спотыкается и едва не падает: я успеваю ее подхватить. Ирка прижимается ко мне и внезапно начинает реветь. Мы стоим, прислонившись к задней стене длиннющего склада, изнутри раздается гул: у-у-у, словно там работают станки. Людской шум и огни далеко позади. Но расслабляться рано — охотники прочешут весь город, а затем и предместье, в этом можно не сомневаться. Я подаю всхлипывающей Ирке носовой платок и заставляю высморкаться. Достаю из кармана ее куртки самопальные папиросы и спички. Жаль, нет спиртного — хлебнул бы прямо из горла. Прикуриваю. Табак низкосортный, забористый, и я захожусь в кашле. Однако никотин успокаивает, да, мнимо — но ведь расслабляет, пьянит. Хочется вернуться и с нахальным видом пройти мимо оцепления, авось пронесет.
Дур-рак! — одергиваю себя.
Ищут не только нас, в городе — грандиозная облава, которую с санкции мэрии устроили охотники. По противоречивым и обрывочным слухам накрыли немалую «шайку» целителей; глубоко законспирированные, они «орудовали» здесь уже год. Теперь охотники вылавливают уцелевших. Нам ни в коем случае нельзя попасть под частый гребень — могут опознать по приметам. В любом случае, если задержат, будут устанавливать личность. А это чревато.
