Андрей Ерпылев - Второй шанс
– Какая самая первая примета?
– Сломанное дерево, – без промедления ответила Варя, по-прежнему не отрывая глаз от огня. – Сосна вроде бы…
Да, метрах в пятидесяти от костра торчал сломанный на высоте полутора метров от земли кедр. Майор видел его, когда шел к поселку.
– Какой высоты обломок?
Девушка молча чиркнула ребром ладони по своей груди возле ключиц.
«Точно. Может, приметила, пока я уходил? Нет, следы там только мои, а отсюда пень не виден…»
– Хорошо. А следующая?
Варя описала приметное криво растущее дерево. Леший такого не видел, но описание было чересчур детальным, включающим цвет и фактуру коры, даже налет лишайника.
– А еще?
Одну за другой Варя описала десяток различных примет, некоторые из которых, вроде торчащей из-под снега муравьиной кучи по пояс человеку или трех березок, растущих из одного корня, и придумать было сложно.
– Пойдем проверим? – спросила она, закончив.
– Пойдем… – неуверенно протянул майор…
* * *Варя брела по снегу, словно во сне. Пройденные километры отзывались усталостью в измотанном теле, но остановиться и присесть она не могла. Голод тоже воспринимался отстраннено, хотя за спиной в наскоро сооруженном Берендеевым солдатском «сидоре» лежал десяток консервных банок, две пачки армейских сухарей и еще кое-какая нехитрая снедь.
Давно осталось позади большинство примет, словно бы стиравшихся из памяти по мере того, как девушка их миновала на своем бесконечном пути, и впереди оставалось не более десятка. Но близость цели не радовала…
Не вызывало никаких эмоций и то, что рядом постоянно ощущалось чье-то присутствие.
Нет, это был не Леший. Проводив Варю несколько километров и видя, что та уверенно называет все «вешки», он постепенно успокоился и, обратив внимание, что девушка его как бы не замечает, углубленная в себя, незаметно отстал. На душе ветерана, конечно, скребли кошки, но где-то в глубине души он твердо уверовал в то, что путницу ведет вперед какая-то неведомая сила, не намеренная оставлять ее без покровительства. Тем более что несколько раз, вселяя нелепый иррациональный страх, то слева, то справа от тропы краем глаза виделся призрачный, скрывающийся из вида при первой же попытке разглядеть его пристально, мужской силуэт. И Александру Степановичу почему-то казалось, что это – пропавший без вести лейтенант Серебров…
Лишь повернувшись спиной к удаляющейся, будто сомнамбула, девушке он ощутил необъяснимое облегчение скинутого с плеч груза и одновременно уверенность, что груз этот тут же приняли на себя не менее, а то и более надежные плечи.
Больше он не оборачивался ни разу до самого портала, лишь отводил в сторону или прикрывал глаза, когда поперек их с Варей сдвоенного следа ложился отпечаток огромной кошачьей лапы…
А Варя все шла и шла вперед, чувствуя рядом – руку протяни – присутствие огромного доброго существа, готового отвести любую опасность, помочь в любой беде, согреть, накормить… В мыслях «спутник» представлялся ей высоким плечистым военным, облаченным в такой же костюм, который она видела на незаметно исчезнувшем Берендееве, но только более молодым на вид. Внутренним зрением она отлично различала все черточки сурового, иссеченного шрамами лица, детали одежды, то, что он при ходьбе заметно прихрамывает, то, что никакого оружия при нем нет…
Маленький хитрый чертик, все время вертевшийся где-то в глубине дремлющего сознания, все время дергал Варю, толкал обернуться, рассмотреть провожатого подробно, может быть, даже заговорить с ним, но она продолжала шагать и шагать вперед, глядя прямо перед собой и бесстрастно фиксируя дорогу, будто вместо глаз у нее были объективы видеокамер.
Только один раз девушке удалось преодолеть апатию и попытаться хотя бы коснуться идущего рядом. Но вместо плотной камуфлированной ткани пальцы утонули в густой короткой шерсти на чьем-то теплом боку. Такое же ощущение у Вари было, когда она в детстве гладила Пирата – здоровенную соседскую овчарку, удивительно страховидную, но совершенно безобидную для знакомых собаку…
Пройдя меж двух сосен-близнецов, Варя, не останавливаясь, пересекла знакомую по путешествию во сне полянку, взялась за ручку двери, ни на минуту не усомнившись, что та откроется, потянула ее на себя и вошла в холодную, пахнущую мышами и сухой травой темноту…
* * *– Администрация просит арестованных, содержащихся в блоках два-а, два-бэ, два-с и два-дэ пройти в зал для совещаний. Перед вами выступит мистер Вахлицки из департамента колонизации… Администрация просит…
– Что это за ерунда, Том, – оторвал голову от тощей синтепоновой подушки Гарри-Траппер[75]. – Что-то не слыхал я о таком департаменте при нашем разлюбезном правительстве.
– Да, это-то новенькое, Гарри, – откликнулся Томас Эверидж, профессиональный шулер, изучающий некоторые особенности женской анатомии на затертой до дыр странице номера «Бруклинских красоток» за июнь 1987 года, на воле, должно быть, давно уже продающийся только на аукционах и за очень приличные деньги. – Должно быть, по твоей части.
Гарри-Траппер, в миру Гарольд Т. Миллер, прославился в графстве Маккензи, штат Северная Дакота, своей безудержной тягой к браконьерству и не раз подвергался аресту за охоту на территории Национального парка имени Теодора Рузвельта. Кровь предков-первопроходцев Дикого Запада, бурлящая в жилах этого коренастого тридцатипятилетнего холостяка с лицом темно-коричневым от солнца и ветра, словно дубленая кожа, и стала причиной такого не очень-то часто встречающегося в настоящее время на просторах законопослушной и благоразумной Америки прозвища.
Нельзя сказать, что Гарри рвался получить какую-то выгоду от своих охотничьих приключений. Ну кого, скажите на милость, сегодня может заинтересовать дюжина беличьих шкурок или лосиный окорок? Разве что каких-нибудь любителей экзотики, которых в этих северных краях ищи-свищи. Вот и приходилось Гарри вместо десятка-другого долларов, вырученных за «пушнину», отправляться на несколько месяцев в кутузку и при этом еще выплачивать администрации парка солидный штраф из собственного кармана. Но выходя в очередной раз на свободу, Миллер, вместо того чтобы заняться каким-нибудь более спокойным и прибыльным делом, благо, мастер он был на все руки, как говорится «от Бога», снова и снова упрямо шел в лес, отстраивал на новом месте избушку из срубленного опять же незаконно леса и опять расставлял самодельные силки и капканы…
В любой другой стране мира Гарри сочли бы сумасшедшим и заперли в соответствующем заведении, но только не в свободных Соединенных Штатах, где всяк волен сходить с ума по-своему. Вот если бы он был буйным во хмелю, проявлял интерес к малолетним мальчикам или испытывал, к примеру, болезненную ненависть к «цветным», тогда… А так Раймонд Белью, шериф Уиллинстона, столицы графства, знавший Гарри «еще вот такусеньким», по настоятельному требованию взбешенных работников Национального парка, вздыхая, выписывал очередной ордер и ехал на своем видавшем виды джипе в глушь, чтобы водворить «траппера» за решетку на новый срок.
Чернокожий надзиратель отпер решетку камеры, и приятели, позевывая, поплелись в «трепаловку», чтобы послушать очередную, на их взгляд, тягомотину, вливаясь в жиденькую колонну таких же, как они, бедолаг, которых по закону, протолкнутому предшественником Вельда, нельзя было запереть в настоящей тюрьме, но и отпустить на свободу безнаказанными невозможно.
В тесноватом зале, имеющем все атрибуты общественного здания США, как то: звездно-полосатый флаг на заднем плане, пыльные скрижали с текстом Декларации в углу и фанерную, крашенную под «красное дерево» трибуну с американским орлом, отштампованным из позолоченного пластика где-то в Китае, арестанты, толкаясь и переругиваясь, долго рассаживались по пластмассовым стульям, для верности привинченным к полу. Том и Гарри по обыкновению забрались в уголок, подальше от начальства, чтобы втихаря перекинуться в картишки, то есть совершить строжайше запрещенное в камере деяние. Играть на что-нибудь серьезное с таким мастером, как Эверидж, мог лишь клинический идиот, но просто так, чтобы убить время, – самое то.
Том успел не только сдать потертые карты, но и обыграть тугодума-траппера в «черную вдову»[76] пару раз, когда неспешное заполнение аудитории, наконец, завершилось и старший надзиратель О’Келли, здоровенная бабища, напоминающая культуриста, обколовшегося по ошибке хинестрадолом вместо тестостерона[77], объявила низким басом:
– Мистер Тео Вахлицки из департамента колонизации. Аплодисменты, пожалуйста!..
И первой зарукоплескала ладонями, смахивающими на связки сарделек. Ответом были лишь жалкие хлопки откуда-то из передних рядов, доставшихся самым презираемым из арестантов.
