Марина Дяченко - Пандем
— Я знаю, — сказал Ким.
Миша снова замолчал. Над его склоненной головой вилась стайка полупрозрачной мошкары.
— Я хотел спросить…
— Да?
— Что?
— Спрашивай.
Миша вздохнул:
— Дядь Ким, а правда, что когда вы были мо… то есть двадцать пять или тридцать лет назад… любой человек мог умереть? Даже ребенок? Ни с того ни с сего?
— Ну не так уж ни с того ни с сего, — медленно сказал Ким.
— Ну, люди умирали от того, что на них налетела техника, или от болезни, или от… от электричества? Раз — и нету?
Ким нахмурился. Однажды, в юности, он пришел в институт и увидел на доске объявлений фотографию своего однокурсника в черной рамке… Электробритва, ванная, лужа на полу. Раз — и нету.
— Да, — сказал он медленно. — Не так все было печально, как ты рассказываешь, но внезапно заболеть неизлечимой болезнью, или попасть под машину, или съесть, например, ядовитый гриб… Да. Это было.
Мишка плотнее сплел пальцы:
— Как же вы жили, дядь Ким?
— Да вот, — сказал Ким, будто сам удивляясь. — Жили. Бывали даже счастливы…
Мишка молчал. Ким знал, что основной вопрос пока не задан; значит, слова из племянника придется тянуть будто плоскогубцами.
— Миш… Что-то случилось?
Мальчик помотал головой. Стайка мошкары на всякий случай поднялась выше.
— Дядь Ким…
— Да?
— Вы, когда были врачом, работали на «Быстрой помощи»?
— На «Скорой», — поправил Ким. — На «Скорой помощи».
— И у вас была на крыше эта… мигающая лампочка? И вы ехали под сиреной?
— Да.
Миша глубоко вздохнул:
— Вы спасали людей… от смерти? То есть они уже должны были умереть, но вы быстро приехали — и спасли?
— Да, — отозвался Ким после паузы. — Случалось.
Миша подался назад. Странное выражение было в его голубых, не Леркиных круглых глазах — не ужас и не восхищение, а почти экстаз и почти священный.
— Вы ехали. На белой машине, — заговорил он прерывисто. — Под сиреной. И все люди уступали вам дорогу. Потому что они слышали сирену и знали — это один человек идет на помощь другому. Чтобы спасти. От смерти. От боли… Дядь Ким, у вас была такая, такая жизнь! Вы были…
Он замолчал. Его буйная фантазия уже сконструировала и запруженную машинами улицу прошлого, и сверкающий белый автомобиль, озаренный сполохами мигалки, и душераздирающий вой сирены — и, услышав этот вой, обреченный человек вздыхал с облегчением, понимая, что помощь уже идет…
— Все это было не так, Миш, — сказал Ким через силу.
— А?
Племянник смотрел на него; Ким с удивлением — и некоторым беспокойством — увидел, что светлые не Леркины глаза подернулись влагой. Слезы умиления?
Он мельком оглянулся в сторону беседки — ревет ли еще мальчик перед входом? Мальчик ревел.
— Все было… не совсем так, — сказал Ким, снова обернувшись к племяннику. — Это была собачья работа. Платили совсем немного. Мы приезжали на вызов, и очень часто оказывалось, что ничего не можем сделать — поздно, или нет лекарств, или вообще медицина бессильна… и тогда они умирали прямо в машине. Нас вызывали спьяну, сдуру, скуки ради. На нас бросались с кулаками. Нас вызывали к старушкам, которым требовался психиатр, а не хирург и не кардиолог. Нас вызывали на автокатастрофы, где нужен был прежде всего автоген — распилить машину… Грязь, ругань, усталость, кровь… Мы были серые от недосыпа и очень много пили. И никто — очень редко… почти никто не уступал нам дорогу. И никто не видел в нас героев и спасителей. Вот так…
Племянник смотрел на него, и Ким не мог прочитать выражение его глаз.
— Дядь Ким, — тихо сказал Миша, — я почему-то не очень вам верю. Это, наверное, плохо?
Ким пожал плечами:
— Да нет… Тебе сложно в такое поверить, ты родился на семнадцатом году Пандема…
Миша задумался. Погруженный в себя, он неожиданно сделался похож на Лерку. Ким поразился: как точно…
— Дядь Ким, — сказал Миша шепотом, — я записался на медицину. Пошел и записался.
— Что?
— Ну, вы же знаете, у нас ввели новый курс… Я не хотел… Мне все это противно, знаете, неприятно… Но после того, что… Как я… с ногой, это… Короче говоря, я теперь буду врачом, — и он поднял на Кима взгляд, прямой и отчаянный, с таким видом сын мог бы сообщить матери, что записался в камикадзе и что вылет через полчаса.
— Зачем же так трагично, а? — пробормотал Ким, удивленный и растроганный своим неведомым доселе племянником.
И снова — вот навязчивый жест! — обернулся по направлению к маленькой беседке.
Ревущего мальчика у входа не было. По-видимому, он преодолел себя и вошел-таки внутрь.
Глава 24
— Плохо, — сказала Александра. — Гораздо хуже, чем я ожидала, Ким. Он даже не пытается ничего изменить! Сперва он сидел в беседке десять часов подряд, потом он снова лег спать и спит с перерывами вот уже трое суток…
Они сидели на Александриной кухне. Во всем ее причудливом жилище кухня была самым причудливым, поражающим воображение местом; сочетание плоскостей и света, иллюзий и покрытий, поверхностей, бликов, полочек и потоков воды позволяло менять режимы восприятия: теплый-мягкий, бодрый-яркий и штук пятнадцать промежуточных режимов. Кроме того, в Александриной кухне была смонтирована свемуз-работа, внесенная в мировой каталог (название «светомузыка» пришло из тех еще времен, когда так назывались ритмично мигающие лампочки. Александра вела одну из самых уважаемых в мире рейтинг-конференций по предмету; в активированном состоянии ее кухонная радость пожирала энергии немногим меньше, чем средних размеров одежная фабрика).
Мини-ресторан в голографических нашлепках представлялся ворсистым облаком в полуметре над полом. На передней панели беззвучно вертелся анонс заказанного на завтра меню.
— И что говорит Пан? — спросил Ким, глядя в стену. В глубине ее виделись неясные сумрачные силуэты — иллюзия, конечно, но как притягивает взгляд…
Александра махнула рукой:
— Пан… По-моему, Пан сам какой-то убитый. То есть, — добавила она, увидев, как изменился Кимов взгляд, — если бы Пан мог огорчаться, я решила бы, что он огорчен… уязвлен…
— Тем, что Вика ушла от Шурки?
— Тем, что Шурка совершеннейший… ну я не знаю, как это назвать. Ты же знаешь Шурку… кто бы мог подумать, с ним никогда не было никаких проблем… Спокойный веселый парень… Такое впечатление, что росло здоровое сильное дерево, по нему один раз стукнули топором — и оно сразу набок…
— Ты с ним говорила?
— А о чем мне с ним говорить? Со здоровым мужиком? У него дочка взрослая… В двенадцать лет беспандемница… Это отдельный разговор, Кимка, ты извини, я не могу все вместе…
Она бесцельно заглянула в упаковку из-под морского салата, повертела ее в руках, будто желая удостовериться, что та в самом деле пуста. Не глядя, бросила в иллюзорную глубину стены; упаковка, разумеется, не долетела, прилепилась к мягкому боку утилизатора, вползла в открывшееся отверстие, как кролик в пасть удава; Ким наблюдал за ней, пока отверстие не затянулось.
— Я будто попала в визор, в мелодраму, — сказала Александра. — Я понимаю, когда от человека уходит жена, — это трагедия… — Она запнулась. Вдруг смутилась, отвернулась, сделала вид, будто полоска на длинном ногте очень ее заинтересовала.
— Продолжай, — кротко сказал Ким. — Ты же знаешь — Арина не бросала меня, я не бросал Арину…
— Разумеется, — Александра уселась и встала снова. — Но Шурка! Размазан по стенке. Как медуза. Оставил работу. Такое впечатление, что он в жизни не встречался с…
— А он и не встречался, — сказал Ким, вспоминая мягкого бородатого Никаса. — Какие такие стрессы ему приходилось преодолевать?
Александра долго молчала. Разглядывала Кима, будто собираясь написать его портрет.
— Он учился, — сказала она наконец. — Ему легко давалось, но… я не могу сказать, чтобы он так уж пасовал перед трудностями. Волейбол, плавание…
— Детский мир, — шепотом сказал Ким.
— Что?
— Ничего, извини, Аля… Так что говорит Пан?
— Пан говорит, что… Кимка, извини за дурацкий вопрос, а ты сам не говоришь с Паном? Вообще?
— Говорю, — сказал Ким и отвернулся. — Только и делаю, что говорю с ним, Аль. Знаешь… Иногда для этого вовсе не нужны беседки.
* * *Его теперешняя жизнь была — бесконечный диалог с Пандемом. Вернее, монолог с Пандемом; Ким беседовал с внутренней тишиной. Ему не нужны были ответы; на том участке пути, который он проходил сейчас, все варианты их были доступны — как нависающие над головой вишни в саду отца Георгия.
Я не могу не видеть в тебе человека, думал Ким. Ты сам расчетливо и точно вогнал в меня этот образ — свой человеческий образ. Так вгоняют шарик в подходящую по диаметру лунку. Ты убедил меня, что для тебя существуют не только добро и зло, но и нравственные и безнравственные, благородные и постыдные, достойные и недостойные поступки… А я, считавший себя разумным человеком, легко уходил от вопроса к самому себе: а почему это мировая сила этически ориентирована?
