Уилл Селф - Обезьяны
Из угла, где лежал на спине Буснер, раздался невнятный булькающий звук. Именитый психиатр, который до сих пор играл задними лапами в «велосипед» — абразивные обои кабинета Уотли оказалось очень удобно использовать в рассуждении почесать усталые ступни, — провокализировал «ХуууууГраааа», а затем, удостоверившись, что все обратили к нему взоры, показал:
— Думаю, дальнейшие действия могут развиваться и по другому сценарию.
— А именно, доктор Буснер «хууууу»? — мягко, очень мягко показал Уотли, его знаки, казалось, смазаны розовым маслом.
Буснер принял сидячее положение, рыкнул и велел Прыгуну заняться чисткой его спины.
— А именно, я предлагаю вверить мистера Дайкса моим заботам. У меня богатый опыт подобного рода, я лечил так и психотиков, и невротиков с крайне необычными симптоматологиями. Не сомневаюсь, в конечном итоге в состоянии мистера Дайкса нет ничего воинственного или загадочного, что же до прогноза — и видел, как пациенты с куда более тяжелыми травмами в той или иной мере восстанавливали способность вести нормальную жизнь. Мозг, как вы все знаете, удивительно «ааааа» пластичен, гибок. Если направить его активность в нужное русло, он может достичь «чапп-чапп» гомеостаза. Более того… «грррнннн» наш пациент ни для кого, кроме самого себя, опасности не представляет, так что я не вижу, почему бы не передать его мне…
— В том случае, если мистер Левинсон, или его адвокат, или кто там отвечает за мистера Дайкса не будут иметь возражений?…
— Ну разумеется. — Буснер некоторое время подержал пальцы в форме последнего знака, а затем сбросил лапы Прыгуна со спины и встал на дыбы.
— Но где же, доктор Буснер, вы «уч-уч» собираетесь держать нашего человекомана «хуууу»? — Норрис, сам того не желая, изобразил изгибом пальцев сарказм.
Зак Буснер взмахнул передними лапами, сделал два шага вперед и впился зубами в бровь сотруднику отдела ухода. Алая кровь брызнула из-под шерсти. Норрис завопил как резаный, затем повернулся кругом и низко поклонился Буснеру. Зак потрепал скулящего остряка по загривку таким жестом, словно смахивал осенние листья со скамейки, а затем показал:
— Где же, как не в моем групповом доме? Ни в каком другом месте у него не будет больше шансов восстановить свое шимпанзеческое достоинство «хуууу».
Присутствующие одобрительно зарычали. Джейн Боуэн объявила консилиум закрытым.
В коридоре Прыгун повис на первом попавшемся архитраве и некоторое время пребывал в таком положении. Задние лапы, подтянутые к животу, играли концом пожарного шланга, свисавшего из прикрепленного к стене гидранта. Буснер молниеносно проскакал мимо, точнее, под Прыгуном, за ним неслась Боуэн.
— Я собираюсь помахать лапами с Дайксом, Прыгун, подожди меня тут.
Прыгун ничего не показал в ответ, продолжая играть со шлангом. Да уж, ничего не покажешь, думал он, лучше и обернуться не могло, им с Уотли даже не пришлось ничего делать. И если бы Буснер сам не предложил взять Дайкса на полный пансион к себе домой, эту идею непременно выдвинул бы кто-то из них. У заговорщиков были свои причины желать пуще всего на свете, чтобы Буснер созначился взлелеять Дайкса на своей обильно покрытой шерстью широкой груди. Прыгун это знал давно, а Уотли — со времен обмена знаками во время второго обеда в «Кафе-Руж», потому что принял совет Прыгуна и изучил содержимое блестящей папки. Вычетверенькав из кабинета, консультант подмигнул висящему под потолком новоявленному Макиавелли. Оба смаковали одну и ту же картину — только что в их воображении Саймон Дайкс превратился в гранату, а они ее подобрали и кинули Буснеру. А тот — старый дурак! — поймал ее и показал им «спасибо», не обратив ни малейшего внимания, что чека-то выдернута.
Глава 13
Саймон Дайкс, уже не художник, а просто пациент психбольницы, сидел в гнезде в палате номер шесть и размышлял о событиях прошедшего утра. Его психоз, думал он, начал принимать новые очертания, как туман, который сначала кажется непроглядным, а потом минута за минутой рассеивается, пока сквозь него не проступают очертания холмов и деревьев. Может, галлюцинация — как раз его мысль, что он человек, а в реальности он, наоборот, обезьяна? Трудно представить себе нечто более нелепое.
Саймон зевнул, почесал одной передней лапой подмышку, другой — задницу. Затем принялся — бессознательно — изучать свое тело. Передние лапы гладили бедра, пальцы ощупывали голени и ступни. Вроде он чувствует свое тело так же, как и раньше. Нет, постойте-ка. Верно, он не брился уже две недели, и щетина на подбородке начала превращаться в бороду — он мог расчесать волосы в ту и другую сторону. Но вот грудь, руки, бедра — степень их волосатости ни на йоту не изменилась.
Любопытные лапчонки Саймона решили нащупать ямку на левой коленной чашечке. Они знали, там должна быть ямка, напоминание о неудачном падении с велосипеда лет в шесть-семь. Пальцы ямку отыскать не сумели, бывшему художнику пришлось применить глаза. Он уставился на свое колено. Пожалуй, шерсть на нем в самом деле гуще, чем раньше. Он не помнил, чтобы шерстинки так переплетались, образуя нечто вроде дредов. Где же ямка? Где же старый шрам? Пальцы рылись в редкой шерсти — да, именно рылись, — пока не обнаружили искомое, и экс-художник вздохнул с облегчением. Облегчением оттого, что он все тот же Саймон, человек.
Он скатился с гнезда и подчетверенькал к окну. Ходить на четвереньках было удобно, удобно потягиваться и хвататься за тонкие прутья, перегораживавшие окно. Саймон оттолкнулся передними лапами и встал на задние. Снаружи ничего особенного нет, окно выходит во внутренний дворик больницы, но даже это — кусочек внешнего мира. Саймон заметил, что воображает, как выходит наружу, в этот самый мир. Более того, понял, что хочет выйти туда, и ему не важно, что и кто встретит его там.
Что имел в виду автор этой мерзкой статейки про Сару? Интересно, она правда трахалась с Кеном Брейтуэйтом? Интересно, шимпанзе вообще трахаются? А что делают другие люди, которых он знал? «Люди»? Знак показался Саймону странным, незнакомым — он больше походил на неразборчивые вокализации, чей на знак осмысленный, несущий значение. А его детеныши, три маленьких самца? Саймон вообразил, как они стоят рядом, словно ботинки разных размеров в супермаркете, — маленький, средний, большой. Одеты одинаково, в темно-синие пуловеры, на груди вышито название школы. У всех через плечо висят кожаные (кожа новая, скрипит, нет, скулит) школьные мешки цвета детенышской неожиданности, у всех троих на мордах одинаковое выражение, все водят туда-сюда своими сладкими зелеными глазами. Потом вдруг бегут врассыпную, потом к нему, забираются на него все одновременно, один прыгает на плечо, другой хватает за руку, третий — самый маленький — трется о ногу. Четыре самца-Дайкса выглядят как большая агрессивная живая куча, из которой слышен то истерический хохот, то клацанье зубов, то громогласный рык.
Окошко для подноса с едой с тихим скрипом открывается. Саймон вздрагивает, тряхнув головой, изгоняет из глаз видение и поворачивается к двери. Видит знакомую, изъеденную невесть чем морду, знакомые глаза со знакомыми мешками век, вертикальные зрачки бегают из стороны в сторону.
— «ХуууууГраааа!» — пробарабанил Буснер по двери со своей стороны.
Саймон ощутил, как его грудь — против воли — сжимается, воздух всасывается со свистящим «хуууууу», затем со скрежещущим «граааааа!» изрыгается обратно сквозь решетку огромных зубов, затем он тихонько барабанит по гнезду. Звук свинцовый, дребезжащий.
Показать, что Буснер удивился, — значит не показать ничего.
— Саймон, — махнул он, — я не верю своим ушам: вы впервые за время нашего знакомства пропыхтели-проухали приветствие…
— Что я сделал «хууууу»?
— «Хууууу» неважно. «Хуууу» вы не будете против, не испугаетесь, если я зайду? Мне нужно с вами пожестикулировать. — Буснер складывал пальцы в знаки немного неуклюже, пространства окошка ему явно не хватало.
— Н-н-нет, если надо, «гррнннн» заходите.
Дверь распахнулась, и именитый натурфилософ. как он любил себя обозначать, вошел в палату и уселся по-турецки, скрестив волосатые задние лапы. Некоторое время он сидел без движения, так что Саймон успел его хорошенько рассмотреть. Тот выглядел как самая настоящая обезьяна, обезьяна, что обозначается, без изъяна. У него была огромная, бочкообразная грудь, объем которой подчеркивали складки на твидовом пиджаке. Кривые задние лапы без видимого напряжения поддерживали гору психиатрических мускулов, но контраст между его звериным обликом, открытым вырезом белой сорочки и мохеровым галстуком был совершенно тошнотворен. Саймон чувствовал, как к горлу подкатывает комок какой-то жидкой дряни, испытывал дикое отвращение к сидящему перед ним зверю, чью морду внимательно разглядывал. Изогнутые полумесяцем губы, из-под которых торчали клыки размером с вешалки для одежды, придавленный нос с овальными ноздрями, которые. черными норами уходили внутрь черепа, нависающие над всем этим глаза, нечеловеческие глаза с их нечеловеческим блеском, с их извращенными, нечеловеческими зрачками…
