Владимир Круковер - Исполнение желаний
Разведчик напряг коммунальщиков и к Ревокуру нанесли визит газовщики, электрики и представитель иммиграционной службы. Проникнуть в дом смог только водопроводчик, который убедился, что краны в доме обрезаны и трубы сухие, а туалет отсутствует. Электрикам и газовщикам основания входить в дом не было — подводка была во дворе и они смогли удостовериться, что владелец дома не пользуется ни тем, ни другим.
С чиновником иммиграционной службы фигурант так же провел беседу во дворе. Он показал ему документы на приобретение земельного участка, на строительство дома и напомнил законодательное решение о том, что жители России, после приобретения собственности на Кипре автоматически получают право на двойное гражданство. Оказалось, что документы на второе гражданство оформляются в центре и мэрия Лимассола может не беспокоится. Дальнейшее общение Ревокур посчитал излишним, дал чиновнику телефон своего адвоката, который и занимался его бумажными делами.
Чиновник не поленился связаться с адвокатом. Выяснилось, что это гражданин Кипра, который состоит на жалованье у Верта и все юридические вопросы решает по доверенности клиента на достаточно высоком уровне — прямо в столице.
Тем ни менее, водопроводчик все же успел забросить в дом Ревокура клопа-говоруна. Только вот беда, из дома не доносилось никакой речи, лишь шаги иногда слышались, как бы в доказательство того, что микрофон исправен.
Стандартные приемы завязывания контакта исчерпали сами себя. Разозленный Резидент засел в доме напротив с прибором, совмещающим в себе подзорную трубу, устройство для ночного видения и видеокамеру. Увы, Ревокур изредка проходил по комнате, окно которой смотрело в сторону разведчика, но это происходило редко. Такое впечатление, что он и не жил в этом доме, обычного поведения живущего не усматривалось. Фигурант не пользовался туалетом или душем, не питался, не развлекался, ни с кем не общался.
Логично было предположить, что дом служил лишь воротами к какому-то другому жилищу. Пришлось обратиться к помощи специального, сканирующего различные волновые возмущения прибора. Прибор этот занимал все пространство микроавтобуса. Скорынин припарковал машину недалеко от объекта и начал сканирование. Результат оказался неожиданным: сканер вообще ничего не сканировал, будто перед ним не дом был, а пустое пространство.
Александр напряг одного из своих агентов, редактора русскоязычной газетенки, прозябающей на объявлениях немногих русаков. Тот нанес визит к Ревокуру под благовидным предлогом — взять интервью.
Фигурант вышел на звонок минут через пять. Все это время редактор переминался у калитки, ведущей в небольшой приусадебный садик. Скорынин устроился наблюдать за встречей в доме напротив, направил в сторону калитки объектив и микрофон. К его горечи встреча продолжалась ровно 20 секунд: Ревокур сунул редактору лист бумаги и сразу ушел, не сказав даже здравствуйте.
На листе к несказанному удивлению разведчика были вопросы и ответы, то самое интервью, о котором бедный редактор и заикнуться не успел. Никакого второго смысла в коротеньком тексте не было.
Ревокур Владимир Иванович.
Бизнесмен.
Дом приобрел, как дачу, где намерен отдыхать от бизнеса.
С российской диаспорой в контакт вступать в ближайшее время не собирается и вообще не настроен к общению с кем бы то не было.
Административные и юридические вопросы просят решать с адвокатом, тел. (+375–5)351 191; 9–645577.
Скорынину не оставалось ничего иного, как запросить у руководства разрешения на агрессивные методы изучения фигуранта.
Владимир Ревокур
Огромное количество ненависти накопилось во мне.
К тупоголовым редакторам, правившим когда-то мои рукописи. К догматичным судьям, судившим меня когда-то. К садистам вертухаям, охранявшим меня когда-то. Особенно к хозяину ИТУ-9 Васильеву, двуличному подонку по кличке Василиса. К тем, у кого брал деньги под проценты, — безжалостным и хитрым паукам. К какому-то поддатому качку, столкнувшему меня с тропинки в снег жестом всесильного властелина, которого встречные должны осторожно обходить. К девушке, которую я почти любил и которая топила меня в суде. К оборванному пацану, которому я купил джинсовый и костюм и который утащил у меня из сумки 400 долларов и смылся. К продавщице, кинувшей мне в лицо пакет с ржавыми огурцами. К старшине барака, с которым я делился заваркой и пайкой, а он предал меня, заложил кумовьям. К певице, которой я восхищался пока не узнал ее стервозный характер. К многочисленным олимам в Натании, которые не одолжили мне 30 шекелей в трудный момент. К владельцам израильской газете «Время», кинувшим меня на гонорар за пять огромных очерков. К владельцу московского издательства «Яуза», кинувшему меня на часть гонорара за книгу о цирковой дрессировке собак. К сыну известного артиста, который после смерти отца, который со мной дружил, начал от меня прятаться, забыв все добро, что я ему сделал, когда он был пешкой, а я богатым человеком. К трамваям, что дребезжали под окнами моей хрущевки…
Вот стану всемогущем, я вам покажу, думал я.
Зря так думал. Ничего, кроме равнодушия я к ним сейчас не испытываю. Брезгливого равнодушия.
Мне хватило сознания того, что я могу сделать с ними все, что захочу.
Большинство наших гневов, наверное, форма снятия эмоционального напряжения. В мыслях мы размазываем своих обидчиков по стеклу, казним их тысячью казней. Гнев проходит, остается легкое раздражение. Большей частью на самого себя. На то, что не обошел того качка, не дожидаясь его грубости. Что угодил за решетку, где каждая «Василиса» властна над тобой. Что доверился лживой девчонке, что пожалел маленького воришку, что квартира по твоим доходам в таком плохом месте, что поспешил подписать договор, не получив гонорара…
Если бы люди обладали моими возможностями, они, скорей всего, стали бы сдержанными. К слишком тяжким последствиям приводил бы их гнев. Может, не все. Те, кто остался бы на Земле после всех разборок.
Сожрав первое блюдо, приготовленное Матром, блюдо, вкус которого был извлечен из моей памяти, я, как ни странно, первое время обжирался. Матр готовил мне мамины пироги и торты; экзотическую талу, которую я пробовал на Камчатке, — ломтики белуги или калуги без костей, ошпаренные уксусом и приперченные; сибирскую расколодку из рыбы; слоеные пирожки, которые когда-то до революции делали в булочной Елисеева; цесарку по рецептам поваров Петра Первого; фламандского каплуна в соусе из грецких орехов с изюмом… В заключение я потребовал обед, который еще в армии откушал у староверов в дальневосточном селе Сидатун.
…Четыре брата, кряжистые староверы, промышляющие охотой и отловом диких животных для зоопарков, были мне знакомы. Помню, как гостил в их рубленной навечно избе, где мне, как чужому, поставили отдельную посуду, чтоб не «загрязнил», но сделали это тактично, ссылаясь на то, что городскому человеку надо посуду тонкую, благородную, а не эти «тазики», из которых они, люди лесные, едят. За стол село семь человек: дед, отец, братья-погодки, старшему из которых было уже сорок, хозяйка. Дочь подавала на стол. Все мужчины казались одного возраста. Коренастые, пышущие здоровьем, с короткими — шкиперскими — бородами, голубоглазые, светловолосые. Разве, что у деда чуть больше морщин проглядывало вокруг русой, без единого серебряного волоска, бороды. На первое была густая похлебка из сохатины. Все кроме меня, ели прямо из огромного глиняного горшка деревянными ложками, четко соблюдая очередность и подставляя под ложку ладонь, чтоб не капнуть на блистающий белизной дерева стол. Кто-то из братьев поторопился и дед сразу звучно вмазал ему ложкой по лбу. Посмеялись.
Потом дочка поставила деревянное блюдо с жареным амуром (нежнейшая рыба) и чугунок картошки. Появились на столе и разносолы: грибочки разных сортов соленые и маринованные, огурчики, помидоры, зелень, морошка, брусника. После нежной, бескостной рыбы появилась чугунная сковорода с жареной медвежатиной. Там были печень, сердце, часть окорока.
— Хозяин подранка встретил, — сказала мать, будто оправдываясь, что медведь добыт летом, не по сезону. (Медведя бьют поздней осенью, когда он в самом жиру, или поднимают из берлоги.)
Дед добавил:
— Дурной был, плечо болело. Помять мог кого-нибудь, пришлось стрельнуть.
«А ведь ему, должно быть, далеко за восемьдесят», — с завистью подумал я.
Вместе с рыбой был подан и ушат браги. Настоящий ушат емкостью ведра на четыре. Мужики брали его за деревянные уши и, высоко подняв над головой, лили в рот пенистую, медовую жидкость. Это единственный крепкий напиток, который они себе позволяют. Курево в их среде считается грехом, как и употребление алкоголя. Настоянную на меду, забористую брагу они алкоголем не считают. И они, наверное, правы. Для них это просто стимулятор, как для нас кофе. Мне брагу налили в чудную, из обливной глины, кружку. Едой мой желудок был заполнен до отказа, а хозяева, казалось, только начали трапезу. Был подан горшок с кашей и рыбный пирог, величиной с колесо от трактора «Беларусь». Я пытался отказаться, но когда попробовал, съел свой ломоть за милую душу. Пирог был в четыре слоя: амур, лук с яйцом и укропом, сима (одна из самых нежных разновидностей красной рыбы, кета или горбуша по сравнению с ней, как пескарь по сравнению со стерлядью), снова лук, но уже с картошкой и капустой.
