Анатолий Ириновский - Жребий
— Да, приходится. Они, балбесы, не хотят читать.
— Вот. А сам не можешь свой же рассказ пересказать. Так дело не пойдет.
— Видите ли, при пересказе ускользает, если можно так сказать, вся аура. Весь тот дух произведения, который в момент оценки его как раз и важен. Потому один и тот же сюжет может быть реализован по-разному, — сказал Нетудыхин, совершенно невин-но глядя в лицо Зуеву.
— Ну и блудливый же ты, Тимофей Сергеевич, — сказал Зуев. — Оттырить мне тебя хочется. По-мужицки. Бери бумагу. Пошли ко мне в кабинет.
Перебрались к Зуеву. Он сказал, усаживаясь за стол:
— И сколько ты будешь меня мурыжить? Ты что думаешь, у меня терпение бес-конечное?
— Да он же пропитан ненавистью к советской власти! — ни с того ни с сего ляп-нул Карпов.
— Ненависть, — ответил корректно Нетудыхин, — необходимо еще доказать. — И тут же не выдержал: — А если меня здесь будут оскорблять посторонние, я вообще откажусь от всяких показаний.
Карпов и Зуев переглянулись.
— Доказать ее можно на раз, — сказал веско Зуев. — Но мне все же хочется, что-бы ты сам покаялся.
— Как это — на раз? — удивился Нетудыхин. — Я такое заявление считаю абсо-лютно голословным. Только факты.
— А портрет, что появился на доме быта, — это что, не факт?
— Что за портрет? — не понял Нетудыхин.
— Твой портрет, — сказал Зуев. — Вместо портрета Ленина.
— Чей??? — переспросил Нетудыхин.
— Портрет Тимофея Сергеевича Нетудыхина.
Нетудыхин оцепенел. Он смотрел на Зуева широко раскрытыми глазами и не ве-рил тому, что слышал.
— Это какая-то чушь! — сказал наконец Нетудыхин. — Что вы выдумываете? Откуда ему там взяться?
— Нет, не чушь, Тимофей Сергеевич. К сожалению, совсем не чушь. И это уже не анекдотики-рассказики, которые, кто знает, то ли есть, то ли нет. Портрет висит как не-прложный факт. Ты сможешь его сам увидеть. И постарайся объяснить нам, в силу каких причин и по какому такому праву ты там появился?
— Я абсолютно не понимаю, в чем вы меня обвиняете, — заявил Нетудыхин.
— Дом быта знаешь, где находится?
— Конечно.
— Там, на торцевой стене его, висел портрет Ленина.
— Что-то висело, помню.
— Теперь он исчез.
— Сняли, наверное, на реставрацию. Скоро повесят снова.
— Нет, его никто не снимал. Он так и остался висеть. Но вместо Ленина теперь там твоя морда красуется собственной персоной.
— Что?
— То, что ты слышал.
— Этого не может быть! — категорически заявил Нетудыхин.
— Так бы и я подумал, да не могу: факт есть факт, — сказал Зуев.
— Когда, когда это случилось?
— Вчера утром.
— Почему же вы его не сняли до сих пор?
— Сняли, как же, сразу же и сняли.
— Ну и что?
— А ты за ночь опять прямо на стене объявился. И даже еще красочней, чем был.
— Это какая-то фантасмагория! — сказал Нетудыхин. — Я здесь ни при чем.
— Нет, Тимофей Сергеевич, при чем. Мы живем в причинном мире, так просто ничего не появляется и не исчезает. Мне, например, кажется, что ты очень возжаждал славы и уважения. И даже в мыслях своих посягнул на славу нашего вождя. Притязания твои были настолько сильны, что наконец реализовались. Но это же катастрофа для об-щества! Завтра ты можешь страстно возжелать еще чего-нибудь. Где гарантия, что твои желания не обернутся реальностью?
— Мистика! Никакой жажды славы я никогда не испытывал.
— Зачем же пишешь?
— Пишу потому, что живу. И по-другому не могу.
— Это твое признание очень важно. Хочешь быть замеченным в жизни. Размеч-тался о великой славе земной. Спокусился даже на Ильича. Вот тебе и результат в виде портрета.
— Послушайте, — сказал Тимофей Сергеевич, — то, что вы пытаетесь сейчас до-казать, — совершеннейший абсурд. Причем здесь Ленин? Он политический деятель. Я не имею к политике никаких притязаний, тем более — лично к Ленину. Даже как идеал, ес-ли уж на то пошло, он не может мне служить образцом. Другое дело, если бы это был кто-нибудь из русских классиков. А здесь нет никакой логики.
— Не скажи, Тимофей Сергеевич, не скажи. Я тоже сначала не мог понять этой связи. А оказывается, еще какая логика просматривается. Целая система: ты популяризу-ешь анекдоты о Ленине, написал о нем гнусный рассказ, наконец, искушаешься его ме-стом в сознании нашего народа — разве это не ряд однородных преступных деяний? И все они вращаются вокруг личности Ильича. Как ты смеешь претендовать у народа на уважение, равное уважению вождя? Что значит твой нахальный самозахват?
Нетудыхин оказывался в тупике. Что он мог ответить на все эти дикие вопросы? Тимофей Сергеевич, конечно, уже догадался, чья это проделка с портретом. Но разве можно было говорить об этом Зуеву?
И он повторил свой прежний довод:
— Я здесь ни при чем.
— Кто же тогда при чем?
— Не знаю. У вас больше информации, должна быть своя версия. Для меня же то, что вы мне сообщили, вообще представляется абсурдом. Откровенно говоря, я сомнева-юсь во всей этой чертовщине. Висел портрет Ленина — неожиданно исчез. Вдруг на сте-не появилось мое изображение. Белиберда какая-то… Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы, пока сам не увижу портрет воочию.
Помолчали. Потом Зуев сказал:
— Иди, Юра, организуй машину. Повезем его на место преступления.
Когда Карпов вышел, Зуев, потирая лоб, грубо сказал:
— Голова, блядь, раскалывается от твоего чудотворства! — И мрачно посмотрел на Тимофея Сергеевича.
Дом быта находился в десяти минутах езды от управления КГБ. Если ехать по центральной улице, — и того меньше. Но шофер, сидевший за рулем "Волги", поехал второстепенными улицами. Нетудыхин даже засомневался, туда ли его везут. И только когда подъехали к Дому быта, Тимофей Сергеевич понял, почему водитель поехал именно так: отсюда открывалась позиция, с которой обзор портрета оказывался макси-мальным.
Рядом с шофером расположился Зуев. На заднем сидении, восседая у Нетудыхина по сторонам, разместились Карпов и Рамон. Теперь они уже не держали его за руки. Стас блудливо всю дорогу ухмылялся. Карпов был сосредоточен и сурово строг.
Развернувшись метрах в пятидесяти от портрета, они стали на обочине.
— Ну и что я на таком расстоянии увижу? — сказал Нетудыхин.
— Увидишь, не спеши, — сказал Зуев и протянул ему полевой бинокль. — На, держи.
Нетудыхин приложил бинокль к глазам и стал рассматривать. В машине зависла тишина. Все повернулись к нему и ждали, что он скажет.
На площадке, вымощенной тротуарными плитами, толпились перед портретом зе-ваки. Они задирали головы и с любопытством его рассматривали. Портрет был исполнен в той безликой манере, в которой малевали тогда художники своих незабвенных вождей и членов Политбюро. Действительно, он изображал Нетудыхина. Но Нетудыхина какого-то прихорошенного, приглаженного.
— А нос-то, нос — совсем не мой, — сказал Тимофей Сергеевич, некоторое время спустя.
— Как не твой? Чей же еще?
— Не знаю. Может быть, Николая Васильевича, но не мой.
— Какого Николая Васильевича?
— Гоголя Николая Васильевича.
Стас, не выдержав, хохотнул.
— Чего ты ржешь? — сказал грубо Зуев. — А ну давай бинокль, я посмотрю сам.
И стал долго и внимательно изучать портрет. Потом сказал:
— Не бузи, Тимофей Сергеевич, нос твой. Он просто кажется большим потому, что слишком большой портрет.
— А шрам на лбу? Где шрам? Почему его нет?
— Ну, тебя малость облагородили. Куда ж тебя, с твоим шрамом, людям показы-вать.
— Не надо меня облагораживать. Я должен быть таким, каким я есть. Тем более, что речь-то идет о точной копии. А это уже вариация какая-то на мою внешность. Сход-ство, конечно, есть в общих чертах. Но утверждать на его основании, что этот портрет именно мой, — это слишком. В городе можно отыскать еще пару-тройку людей, которые будут иметь сходство с этим портретом не в меньшей степени, чем я. Значит, и их надо подцепить по делу заодно.
— Не загибай, Тимофей Сергеевич, не загибай. Давай осмотрим подетально. Смотрим лоб. С чем ты тут не согласен? — Зуев заметил на площадке своих гэбистов.
— Я уже сказал, нет шрама.
— Шрама нет, действительно. Но форма, рисунок лба, твои легкие залысины — здесь стопроцентовая схожесть!
— Какая же стопроцентная без шрама? Нет, позвольте не согласиться. За точно-стью — стоит криминал, за приблизительностью — случайное совпадение. Теперь этот шрам, — Нетудыхин постучал себе по лбу, — мне, может быть, дороже всего на свете.
— Ладно, успокойся. Пошли дальше. Глаза. Возьми бинокль и посмотри. Твои глаза, копия твои.
— Где мои глаза?! Что вы говорите! У меня нет такого надменного и снисходи-тельного прищура. Если вы человек наблюдательный, вы могли заметить, что я смотрю на других людей совершенно открытым взглядом. И никогда не смотрю на них снисхо-дительно. Во мне самом такой взгляд вызывает раздражение. Вам надо двойку по физи-огномике ставить.
