Юрий Никитин - Тангейзер
Ландграф и Елизавета сидели под роскошным балдахином, словно в шатре с поднятыми стенами, кресла у обоих с высокими спинками и черными орлами, а танцующие под легкую музыку проходили вприпрыжку перед ними по кругу, но еще больше гостей просто подпирали спинами стены и с удовольствием рассматривали, как танцующих, так и ландграфа с племянницей.
В какой-то момент ландграф наклонился к ней и сказал негромко, но чуткие уши Тангейзера уловили его ласковый голос:
– Скучно сидеть со стариком?
Она охнула:
– Это ты старик?
– Тогда потанцуем? – спросил он с лукавой усмешкой.
– Как скажешь, – ответила она, – если очень настаиваешь…
– Еще как настаиваю, – ответил он с самым серьезным видом. – Будешь отказываться, побью.
– Ой, – прошептала она в притворном ужасе, – как страшно, теперь ночь спать не буду.
Все повернулись к ним, когда они поднялись, а когда ландграф церемонно взял Елизавету за кончики пальцев и повел к площадке для танцев, все начали аплодировать и кричать нечто подбадривающее, а музыканты, напротив, озадаченно умолкли.
Тангейзер зло стискивал челюсти, но выдавливал улыбку, здесь все улыбаются, а он, поэт или не поэт, в толпе должен быть человеком толпы, иначе стадо затопчет.
Чистейшая прелесть, мелькнуло у него, просто воплощение невинности и чистой доброты к миру, здесь сразу стемнеет, как только она покинет замок…
Они некоторое время постояли, улыбаясь и слегка кланяясь в ответ на бурные аплодисменты, затем прошлись почти до самой двери, разминая ноги, что ли, точно так же вернулись и, остановившись вблизи своих кресел, он отпустил ее и встал напротив.
Тангейзер не верил глазам, Елизавета смотрит на дядю счастливыми глазами, смотрит с любовью и нежностью.
Ландграф, не глядя, поднял руку в сторону оркестра.
– Музыку! – велел он громко.
Там все сразу задвигались, зазвучала та же простенькая прыгательная мелодия, ландграф поклонился Елизавете, она с милостивой улыбкой чуть-чуть наклонила голову, принимая приглашение к танцу.
Выбрав момент, ландграф взял ее за кончики пальцев и повел в танце вдоль площадки, там развернулись и пошли обратно, подпрыгивая в такт музыке. За ними пристроились и остальные танцующие пары.
Возле Тангейзера снова остановился Битерольф, в руке полный кубок с вином, лицо уже раскраснелось, даже кровеносные жилки в глазах кое-где лопнули, и вид у него сейчас скорее драчливый, чем танцевальный.
– Ну как тебе? – спросил он с пьяным добродушием.
– Великолепно, – ответил Тангейзер, потому что на это нужно что-то да ответить, все мы говорим чаще всего не то, что думаем. – Просто чудесно.
– Тоже так думаю, – пробасил Битерольф. Он сделал мощный глоток, опорожнив кубок почти наполовину. – Всем чудесно… Кроме тебя да еще Вольфрама.
Тангейзер поискал взглядом товарища, тот прислонился к стене и смотрит на танцующую Елизавету с вымученной улыбкой, счастливой и одновременно страдальческой.
– Да уж, – проговорил он, – но это и понятно…
– Да? – спросил Битерольф с интересом. – А вот мне – ничуть. Кстати, а чего ты не танцуешь? Здесь попадаются весьма сочные курочки. И, ха-ха, богатые!
– Миннезингер должен голодать, – сказал Тангейзер, – так мне говаривал учитель. Иначе ничего больше не напишет.
Битерольф хмыкнул.
– А может, и не надо?
– Почему?
– Если не прет само, – объяснил Битерольф, – то разве это творчество?
– Прет у всех, – возразил Тангейзер, – но только настоящие выгранивают слова и мелодию еще и еще, а те, кто только считают себя ими, думают, что достаточно того, что выперло…
Глава 6
Гости посматривали на танцующего ландграфа с благодушными улыбками. Ему под пятьдесят, но еще танцует, что удивительно, хотя на самом деле чему удивляться, как будто танцы дело более трудное, чем мчаться на горячем коне за убегающим оленем и на полном скаку бросать дротик, а потом прыгать на него, прижимая к земле бешено вырывающееся животное, и острым ножом перехватывать яремную жилу.
– Не понимаю, – сказал Тангейзер, – они выглядят счастливыми…
– Да. А как иначе?
Тангейзер сдвинул плечами.
– Они же расстанутся.
– Все выпархивают из отцовского гнезда, – сказал Битерольф рассудительно.
– Но не все так…
– А как? Или ей надо жить здесь в тепле и уюте до глубокой старости? Дружище, тебе нужно выпить! А то ты какой-то…
Тангейзер сказал с тоской:
– Это ты какой-то…
– Я?
– И вообще все здесь какие-то…
Битерольф засмеялся:
– Ну да, весь мир не такой, одни поэты живут правильно и видят все так, как есть.
– Живут не всегда правильно, – согласился Тангейзер, – разве мы не видим то, что скрыто от других?
Битерольф фыркнул.
– А им-то что?
– Но разве не мы должны вести, указывать цели, задавать ориентиры?
Битерольф недовольно хрюкнул.
– Как?
– Но мы должны?
– Мало ли что, – ответил Битерольф. – Так теперь и пойдут народы за миннезингерами! Разве что…
Тангейзер сказал с надеждой:
– Разве что?
Битерольф пьяно ухмыльнулся.
– Разве что найдешь такие слова и звуки, что поведут за тобой народы, как за гамельнским крысоловом!
Ночью пригрезилась Голда, он утопал в ее жарких объятиях, пытался вырваться и не мог, но с ужасом понимал, что и не хочет, никогда он не был так счастлив, здесь он наслаждается и не знает ни в чем отказа, ее сладкое, нежное и в то же время упругое тело прижимается к нему, он чувствовал его везде, что-то в нем противилось, но с каждым мгновением понимал обреченно, что все, отсюда больше никуда не уйдет, а все высокие слова о чем-то возвышенном просто смешны…
Затем еще что-то плотское, жаркое, невыносимо сладостное… и вдруг сверху засияла звезда, от нее пошел яркий свет, и внизу трава начала блекнуть, превращаться в слизь, роскошные вакханки в одночасье обросли густой шерстью, их лица вытянулись и превратились в звериные морды.
Тангейзер увидел острые клыки, но яркий свет прижимал зверей к земле, они попятились в темные норы, а он сам с ужасом и омерзением увидел, что лежит на древнем разлагающемся трупе, толстом, кишащем червями.
Он вскрикнул, протянул руки к звезде, моля спасти, на краткий миг увидел вместо нее светлое, но скорбное лицо Елизаветы…
Проснулся он с таким всхлипом, словно вынырнул со дна моря, жадно хватил воздуха, сердце колотится бешено, в виски стучит горячая кровь, а все тело трясет от пережитого омерзения, когда ощутил себя страстно обнимающим нечистоты…
На лавке вскочил Генрих Шрайбер, обнаженный меч мгновенно оказался в его руке, словно молодой рыцарь и спит с ним.
– Что?.. Где?
Тангейзер простонал, жутко лязгая зубами:
– Почему никто никогда не нарушит сон, когда снится вот такой ужасающий кошмар?
– А-а-а, – сказал Шрайбер успокоенно, – всего лишь сон…
– Всего лишь, – проговорил Тангейзер сорванным голосом. – Посмотри, я не поседел?
Шрайбер взял свечу месте с подставкой и приблизился к Тангейзеру. Того все еще трясло, хотя дрожь постепенно опускается ниже, а там через ступни уйдет в пол.
– Да вроде бы…
– Что, есть?
– Да, – ответил Шрайбер в удивлении.
– Посмотри лучше!
– Сейчас, сейчас, – ответил Шрайбер, – вот тут что-то совсем белое… Ого сколько!
Танзейхер застыл в ужасе, когда тот коснулся его волос, пальцы рыцаря больно подергали за прядь, он высвободил и бросил перед Тангейзером белое птичье перышко.
– Может быть, – проговорил он задумчиво, – вас потому трясет, что по ночам кур крадете?
– Лучше бы я кур крал, – ответил Тангейзер свирепо. – Господи, за что? Разве не таким ты меня сотворил?
Шрайбер посмотрел на него странно, снова лег на лавку, меч поставил у изголовья, проворчал негромко:
– Господь создал сон, а черт – сновидения.
Тангейзер буркнул:
– А как же вещие сны, что посылает Господь?
– Но дьявол вторгается в эти сны, – напомнил Шрайбер, – и так их запутывает, что лучше не выискивать в них вещесть. Спокойной ночи, дорогой мой убийца неверных, их жен и детей!
– Это тебе спокойной, – ответил Тангейзер с тоской. – Вот и преимущества человека простого и цельного…
Шрайбер ответил с закрытыми глазами и уже сонным голосом:
– Я делю свое время так: одну половину сплю, другую – грежу. Во сне не вижу никаких снов, зачем они мне, доброму христианину?
– Уметь спать, – согласился Тангейзер, – и не видеть жизни – тоже талант.
Заснуть он смог только под утро, но снились снова те же плотские и скабрезные сцены, которые так нравились совсем недавно, когда он с упоением нарушал все правила, все приличия, все законы, запреты, а поступал только наоборот и гордился своей отвагой, что только он может противопоставить себя всему миру…
