Ольга Славникова - Легкая голова
— Знаешь, дед, я бы тоже не согласился, идут они в жопу, — с удовольствием проговорил Максим Т. Ермаков, очень довольный своим родным покойником, уже совершенно обжившимся в комнате и основательно пропитавшим ее потусторонним табачищем.
— Слышь, Максимка, ты бы простил меня, — вдруг засмущался деда Валера, жамкая кучкой воска и костей набалдашник палки. — Зря я тебя тогда крапивой. Мужику, сам понимаешь, маленькие дети неинтересны, только помеха одна. Но я тогда сильно перестарался…
— Это когда я разобрал твои часы? — засмеялся Максим Т. Ермаков. — Не бери в голову, дед. Я бы сейчас любого мелкого, вздумай он портить мои вещи, еще не так бы выдрал. Это ты меня прости, мне тех твоих часов до сих пор жалко.
На это деда Валера хитро подмигнул и выудил из глубины своей рванины за полусгнивший ремешок тот самый допотопный «Полет», выпученный и мутный, словно стариковский глаз в плюсовой линзе. Стрелки часов приржавели к циферблату, пустив по нему рыжие разводы — но с обратной стороны вскрытый механизм поблескивал, помаргивал, тикал, в точности как тогда, когда Максим Т. Ермаков залез в него пинцетом. Никто не может знать, какие воспоминания будут потом самые лучшие. Покойный дед и внук, пока еще живой, смотрели друг на друга растроганно и растерянно, понимая, что обняться им все-таки нельзя.
— Деда, так что мне все-таки делать теперь? — Максим Т. Ермаков мысленно вернулся к действительности, поджидавшей его, уже уплотняясь и очерчиваясь, за перепонкой бреда. — Нырять я нырял, хотел уйти от них, да вот, взяли за хвост. И денег снять за все их красивые художества пока не получилось. И жить у них под колпаком тяжело, душно, противно. Как подумаю, что это навсегда, и правда хочется застрелиться.
— Ты время тяни, время, — азартно проговорил деда Валера, встряхивая перед носом внука своими странно работающими часами. — Можно еще жениться. Жена мужика держит, на тот свет не пускает. Женитьба от смерти помогает хорошо. А эти, если полезут, ты им в морду!
— А ты сам пробовал? — Максим Т. Ермаков с сомнением посмотрел на деда Валеру, чьи желтые ребра, выпяченные из рванины, придавали ему что-то гусарское. — В морду они, знаешь, сами мастера.
— Пробовал, а то! — воскликнул деда Валера, сжимая пясть в липкий узелок.
Тотчас этот кулак увеличился в размере, обтянулся неотмываемой графитовой шахтерской кожей и въехал со страшной силой в скулу массивного военного дядьки, отчего с дядькиной головы, очень крепко, по самый подбородок, сидевшей на плечах, слетела форменная синяя фуражка. Дядькина обритая голова, белая и бугристая, как у снежной бабы, навела Максима Т. Ермакова на мысль о видовом родстве этого архаичного экземпляра с государственными уродами, прессовавшими его в сегодняшнем дне.
— Сопротивление органам?! Размать твою так! — военный, с набухающим помидором под сощуренным глазом, выхватил из кобуры здоровенный, похожий на железного гуся, революционный маузер.
— Стреляй! Ну, стреляй в знатного стахановца! — деда Валера картинно рванул на груди несвежую майку. — Посмотрим, что товарищ Сталин тебе на это скажет! Что тебе советская власть на это скажет!
При упоминании товарища Сталина смертельно-бледные черты военного, в которых чувствовалась не кость, но лед, странно осели, и маузер в его ручище опустился дулом вниз. Максим Т. Ермаков огляделся. Квартира знатного стахановца была разгромлена. Голая железная кровать вся была в колечках куриного пера из распоротых подушек. Комод с разинутыми ящиками и свисающими из них штанинами и рукавами напоминал картинку фильма хоррор, когда из гробов встают мертвецы. Еще один энкавэдэшник, остроухий, с острыми локтями, зачем-то исследовал новую пару совершенно прозрачных дамских чулок, делавших на сквозняке робкие па. Двое разваливали по кирпичам французскую библиотеку с памятными Максиму Т. Ермакову узорными корешками, с треском, до корня, распахивали книги и трясли буквенную массу, должно быть, в надежде, что все эти контрреволюционные значки оттуда высыплются. Товарищ Румянцева, в натянутом на острые плечи пуховом платке, сверкала из угла зеркалистыми глазищами, будто рассерженная кошка. Смиренные понятные, пожилая пара с одинаковыми длинными морщинами, напоминавшими контурные карты одной и той же местности, сидели рядышком на стульях, одинаково выложив на колени венозные руки, и не смели поднять очков на энергичный обыск. А между тем за распахнутым окном стояла дивная летняя ночь, полная луна пылала в полированном небе, и лунная пыль, будто мелкий чистый снег, дрожала в воздухе, садилась на скаты крыш, на сутулые тополя, лениво шлепавшие перезрелой листвой, черной с серебром.
Удар в скулу и крики остановили картинку, словно кто-то, державший пульт, нажал на паузу, и только листья за окном продолжали шевелиться. Маузер в опущенной руке военного совершенно застыл, так что казалось — разожми получивший в морду стиснутые пальцы, и оружие так и останется висеть в полуметре над паркетом, покрытое отпечатками и снятое с предохранителя.
— У нас имеется ордер, това… гражданин Ермаков, — прервал молчание тот энкавэдэшник, что возился с чулками. Судя по жесткому выражению глубоко посаженных глаз, похожих на две тугие железные кнопки, этот человек был старший в группе.
— Арестовывать меня?! Меня! Орденоносца, депутата! — продолжал наступать на энкаведешников деда Валера, явно получавший удовольствие от спектакля. — Меня вся страна знает! Тебя кто знает? Ракай[7]! Бриган[8]! Иньобль персонаж[9]!
От этих иностранных заклинаний свет в комнате мигнул, круглая бронзовая люстра, украшенная гербами С.С.С.Р., явно дареная, страшно затряслась, и с нее, как вода из решета, посыпался мелкий граненый хрусталь. Присмотревшись, Максим Т. Ермаков увидел, что беспорядок в комнате носит двоякий характер. Одни разрушения, грубые и плоские, будто копали лопатой, были последствиями обыска; среди этого всего, поверх всего, выделялись яркие звезды: разбитая вдребезги синяя ваза, сочные кляксы переспелых фруктов — результаты дедова волшебства. Прямо на глазах энкавэдэшников и понятых раздавленный на паркете спичечный коробок зашипел, пламя прыснуло из серных головок с необыкновенным напором, точно кипяток из сорванного крана. Товарищ Румянцева с привычной сноровкой кинула на заплясавший огонь яркую воду из железной кружки, и комната наполнилась белесым банным чадом. Теперь помещение было погружено в дрожащий, слоистый полумрак, а луна горела в окне, будто мощный прожектор.
— Ну так что? — с вызовом произнес деда Валера. — Не боитесь, что вас самих арестуют за допущенный перегиб? Вас тоже, — адресовался он к старичкам-понятым, должно быть, вовсе не таким невинным, какими они казались со стороны.
Энкавэдэшники переглянулись. Судя по их осторожно-обеспокоенным лицам, исход, обещанный знатным стахановцем, был вполне возможен.
— Надо бы позвонить товарищу Озолиньшу, — вполголоса произнес один из тех, что рушил библиотеку. Старичок-понятой, услыхав это предложение, приосанился и выставил торчком академическую бородку, похожую на овечий хвостик. Судя по всему, он, тихий стукачок, отлично знал, кто такой товарищ Озолиньш.
Старший энкавэдэшник насупился, расправил большими пальцами под ремнем складки гимнастерки и неуверенным журавлиным шагом направился в коридор, где на стене висел похожий на черный конфиденциальный чемоданчик телефонный аппарат. Только он собрался снять увесистую, каким-то дополнительным раструбом снабженную трубку, как сверкающая металлическая чашка на аппарате разразилась звоном, прошедшим у всех по нервам, как разряд по проводам.
— Усольцев, — представился энкавэдэшник сухо в трубку, но тут же вытянулся по стойке смирно. — Так точно! Да… Нет! Слушаюсь! — и он повесил трубку тихо-тихо, точно в ней содержался свернувшийся калачиком и моментально уснувший товарищ Озолиньш.
Ошалелый энкавэдэшник бережно снял за козырек синюю фуражку, вытер лоб рукавом, и форма его головы, покрытой плотными пегими волосами, также показалась Максиму Т. Ермакову весьма подозрительной. В комнатном дверном проеме висело, подобно грозди воздушных шаров, несколько лиц, среди них не было деды Валеры, хладнокровного и наглого, зато лицо товарища Румянцевой казалось совершенно мертвым, в ее широко раскрытых глазах дрожали потусторонние огни.
— Кхм… Что ж… Вышло некоторое недоразумение, — неуверенно произнес старший энкавэдэшник, видимо, не представляя, как ему теперь вывернуться из ситуации, когда органы в принципе не ошибаются, а вот на этот раз слегка промахнулись. — Просим извинить, товарищ Ермаков, вышла случайность! — крикнул он в комнату, откуда в ответ послышался французский мат и полый хрустальный взрыв.
