Черная сакура - Колин О'Салливан
Звери передо мной рычат, слюна течет из разверстых пастей, чтобы слиться с нашим влажным миром. Они приняли решение, их взбудоражила кровь, и они устремляются вперед. Наступают на меня с трех сторон, готовятся атаковать по трем направлениям, такова их стратегия, а у меня хватает безрассудства принять этот вызов. Я мог бы сесть в машину и укатить. Но я этого не сделал. Я стою с мечом наготове. Сколько всякого оружия навидался я за весьма короткое время: метла Марисы, дурацкие ножницы Сиори, зонтик Марины, а теперь мой меч — все фаллической формы, и одно диковиннее другого.
Один волк внезапно бросается мне на ноги, но я успеваю сманеврировать и быстро его отгоняю. Спустя мгновение они приближаются парой: тот, что впереди, опять бросается мне на ноги, а другой прыгает на поясницу. Но я быстро уворачиваюсь и рассекаю воздух мечом. Клинок никого не задевает, но заставляет зверей поостеречься. Они ничего не добились, я в целости и сохранности, броски их мускулистых тел неспособны меня свалить — для этого требуется приложить гораздо больше усилий, чем они привыкли; придется им дожидаться волны посильнее.
В моих ушах по-прежнему стоит шум. Все громче и громче. Кровь ударяет в голову. Пот заливает глаза. Но я вижу. Я увижу их приближение.
И они приближаются. Приближаются снова. На сей раз все трое вместе, одновременно, и я взмахиваю мечом с такой скоростью и силой, что лезвие достигает цели, мощно врубается в шею самого большого волка, и его голова слетает с плеч. Не полностью, правда, повисает на полоске кожи или сухожилии, на чем-то удерживается, у моих ног — бурлящий поток, кровавая лужа. Другие двое скулят, но не отступают, и оба тотчас же снова бросаются мне на ноги. Я раз за разом отскакиваю и отбиваюсь, отскакиваю и отбиваюсь, а меч, оказавшийся острее, чем я думал, свистит в колючем воздухе, мелькает у них над самыми спинами. Я вижу на лезвии клочья шерсти, однако с волками еще не покончено. Они опять собираются с силами, опять подходят ко мне спереди и сзади, а я взываю к своей самой темной энергии, настраиваясь на бой. Взываю к ярости волн, что обрушиваются на нас снова и снова, взываю к темным небесам, что извергают на нас дожди, устраивают наводнения и разливы рек, взываю к земле, к самому чреву ее, неустойчивому, рождающему расколы и разломы, взываю к собственной мертвой душе, к своей мертвой девочке, и наконец, преисполнившись мощи, поднимаю губительный клинок, чтобы дважды вонзить его в черные безумные сердца моих врагов. Мой царственный и непобедимый меч обагряется… и наступает жуткая тишина. Битва выиграна.
И первым поздравить меня приходит еще одно животное. Не бестолковые девчонки-подростки оказываются рядом со мной и не проститутка-иностранка, а уссурийский енот — он живо подскакивает к моим ногам и исходит слюной над падалью, точно гиена или шакал.
Неужели он наблюдал за всем этим? Что за инстинкт…
Этой зверушке нужно имя. Назову его Атма[28].
Мы едем на моей машине, три девицы и я, на моей ржавой машине. Марина лучезарно улыбается мне. Она сидит рядом со мной, на переднем сиденье, я смотрю вперед на плохо освещенную дорогу, а Марина смотрит на меня с явным восхищением и без малейшей похоти. Но мне, как обычно, есть чем заняться, мне предстоит развезти этих двух девчонок по домам и взять с них клятву никогда не рассказывать об этом страшном вечере. Не хочу читать им наставлений, но, пожалуй, должен донести до них, что…
— Думаю, я лучше дойду до дома пешком, — внезапно говорит Сиори.
Я этого не допущу. Эти люди теперь под моим присмотром. Я сражался с волками ради этих людей. Я доставлю их домой. Я уже потерял дочь, я не хочу видеть, как погибнут другие девочки — кто знает, где еще поджидают их волки в этой страшной волшебной сказке: всегда настороже, как и мы, всегда на краю, как и мы, всегда готовые к какому-то событию, к какой-то катастрофе, которая все ближе и ближе.
— Никто не выйдет из машины, пока я не довезу до самого дома.
Я упиваюсь собственным героизмом. Скромный человек с мечом и нападающие на него злобные серые волки. Такое не каждый день случается. Ничто из этого. Ничто из этого не происходит каждый день. Ничто из этого не должно было произойти.
Я решаю устроить небольшой объезд, прежде чем закинуть их домой. Направляюсь к рисовальщику граффити, посмотреть, на месте ли он.
— По этой улочке, — сообщаю я трем девицам из моей стаи. — Идемте.
Они теперь знают, что мне можно доверять. Я неопасен. Я их страж, который защитит их от любой опасности. Мое сердце заходится от восторга, впервые за долгое время, не уходит в пятки, не обрывается, а заходится от восторга.
На нем опять балаклава и армейские штаны, словно его занятия — своего рода военные маневры, потайные, скрытные. Он опять работает с чудовищным упорством и пугается, заслышав позади шорох наших шагов. Резко оборачивается, готовый к поспешному отступлению, но поняв, что это всего лишь я, успокаивается и небрежно кивает, а потом продолжает проворно расписывать стену. Кажется, он не возражает, что я привел с собой зрителей. А чего ему возражать, его работа почти закончена.
Вот она.
Яйцо.
Просто яйцо.
Во время своих вечерних блужданий я часто гадал, что же это будет. И с расстояния (я еще никогда не подходил насколько близко к нему или его стене) я понимал, что получится большое, круглое или овальное… нечто. Но оттуда, где мы стоим, отчетливо видно, что это яйцо.
Нет, это не просто яйцо.
Не просто.
Иногда с расстояния вещи выглядят другими, надо подойти поближе, чтобы рассмотреть. Моя мать часто показывала мне работы пуантилистов (Франция, много веков назад), которые хранила в одном из своих планшетов, и я по-детски радовался, насколько они разные издалека и вблизи. Встань подальше, и увидишь общий облик, основную форму; подойди поближе, и увидишь… что увидишь?
Кандзи[29]. Китайские иероглифы. Слова. Не просто слова. Имена.
— Это все имена?
— Да.
— Чьи? Чьи это имена?
— Жителей нашего селения, которые сгинули без следа.
— Мило, — говорит Сиори с глубоким чувством, которое в ней ни за что не заподозришь. Кажется, я
