Всеволод Бенигсен - Раяд
«Вот русского человека часто обвиняют в хмурости и неприветливости, – думал Кроня, чувствуя резь от впившейся в плечо лямки сумки и каменея лицом. – Это несправедливо, ибо те, кто обвиняют, просто не знают правила игры, которые русский человек навязал самому себе. Выходя из дома, русский человек заранее готовится к встрече с гипнотизирующими цыганами, обвешивающими продавцами, беспардонными автолюбителями и лохотронщиками всех сортов и потому еще до выхода натягивает на свое сонное лицо маску глубокой депрессии тире агрессии. Особенно это маска бывает уместна при встрече с милиционерами».
И Кроня с улыбкой вспомнил, как его (один-единственный раз в жизни) остановил в московском метро милиционер. Прощаясь после проверки документов (а также сумки), Кроня решился спросить, почему же именно его из всей толпы выбрал бдительный страж порядка. «А вы улыбались, – ответил, не смутившись, милиционер. – Я подумал, может, обкуренный».
«Таким образом, – размышлял Кроня, – мне напомнили о позабытых мною правилах игры. Улыбаться можно только тогда, когда ты либо имеешь дело с представителем власти, либо уверен в доброжелательности окружающих. Первое возможно, второе сомнительно. Во всех остальных случаях улыбка свидетельствует о том, что ты – либо лох, либо полный кретин, либо иностранный турист».
Так, размышляя о природе мрачности русского человека, Кроня добрел до конца платформы, где вышел в открытый космос большого города.
Город, как бы в подтверждение Крониной теории, встречал блудного сына хмуро и неприветливо. Накрапывал серый дождик. Свинцовое небо сонно качалось над головой. Стоял апрель, месяц по-среднероссийски переменчивый.
Вокруг суетились мрачные люди, добывая хлеб насущный. Из киосков, заполненных пивными банками и бутылками всевозможных сортов, словно в городе проходил бесконечный фестиваль пива, доносилась привычная умца-умцающая попса. Угрюмые милиционеры останавливали для проверки документов всех, кто, не дай бог, начинал озираться перед спуском с платформы.
На привокзальной площади Кроня огляделся в поисках стоянки для маршруток, а когда нашел, втянул ноздрями копченый воздух московского вокзала и двинулся, то и дело поправляя врезающуюся в плечо сумку.
V
Костя натягивал джинсы, тряся головой от недосыпа, прыгая и чертыхаясь. Параллельно он то начинал застилать кровать, то бежал на кухню и принимался готовить омлет. Ему казалось, что такая экзальтированная активность отвлечет его от неприятных мыслей. Лену он разбудил двадцать минут назад, но с тех пор она так и не вышла из комнаты.
– Ленка! – крикнул он, натягивая носки. – Ну что ты там копаешься? Мы же в школу опоздаем!
Надев рубашку, Костя снова забежал на кухню.
Омлет безнадежно пригорал. Костя, чертыхаясь, торопливо выключил конфорку и сдернул сковородку с плиты.
– Лена! Что происходит, в конце концов? Я дождусь какой-нибудь реакции сегодня?
Ответа снова не последовало, и он заглянул в комнату дочки. Та лежала под одеялом и вставать явно не собиралась.
– Это что такое?! – удивился Костя. – Ну-ка, быстро подъем. Или без завтрака в школу пойдешь.
– Я и без завтрака и с завтраком в школу не пойду, – ответила Лена и отвернулась к стенке.
– Как это? – опешил Костя. – Это что еще за новости? А?
Он присел на кровать и легонько потормошил Лену за плечо.
– Э-эй! Я с тобой говорю. Почему это ты не пойдешь?
– Потому что там Ринат.
– Какой Ринат?
– Такой. Он дразнится. И обзывается.
– Как обзывается?
– Русской обзывает.
– Как? – растерянно переспросил Костя, решив, что ослышался.
– Русской, – ответила Лена, по-прежнему лежа лицом в стену.
– А в чем оскорбление-то?
– Да, но он это так говорит… я не знаю…
– А он не русский, что ли?
– Он нет.
– Ничего не понимаю. А кроме того, что ты «русская», он ничего не говорит?
– Да нет… ну так, толкнет иногда, и все.
– А других?
– И других обзывает.
– Как?
– Русскими.
Костя понял, что ничего не понял. Конечно, какая-то логика в этом была, но логика довольно путаная. Если, объективно говоря, «нерусский» не является оскорблением (а почему, собственно, американец должен оскорбиться, что его назовут нерусским?), то слово «русский» тоже не может быть оскорблением. С другой стороны, «нерусский» все ж таки может быть оскорблением, если его употребить в связке, скажем, со словом «морда» – например, «морда нерусская». Но можно ли в таком случае считать оскорблением «морда русская»? Прилагательное не усиливает слово «морда», а скорее нивелирует его. В отличие от первого случая. Впрочем, к черту филологию.
– Хорошо, – сказал Костя, сдернув одеяло с дочки, – вставай. Я обещаю, что это больше не повторится.
Ленка повернула лицо и, театрально вздохнув, опустила ноги на пол.
В школе Костя отвел Ленку в класс, а сам пошел искать директора. Но директорский кабинет был закрыт, и дежурная нянечка, заметив молодого человека, дергающего ручку, пояснила, что директор на каком-то совещании и вернется не скоро. Тогда Костя направился в кабинет завуча, что по соседству с директорским, но тот тоже оказался запертым.
– Там тоже никого, – сказала все та же дежурная. – Ремонт там.
– Ну хорошо, ремонт, – начал злиться Костя, – а мне тогда куда идти?
– А вам кто нужен?
– Ну если директора нет, то хотя бы завуч. Если завуча нет, то замзавуча. Если замзавуча нет, то замзамзавуча.
«Зря я так раздражаюсь, – мысленно одернул себя Костя, – бабка-то тут ни при чем».
– А вы в медицинский кабинет идите, – совершенно не обидевшись на «замзамзавуча», откликнулась дежурная. – Вон та дверь слева по коридору, а я вам пока Валентину Федоровну поищу.
И она зашаркала прочь.
Зайдя в медкабинет, Костя сначала присел на один из многочисленных стульев, выставленных по периметру комнаты, но через две минуты почувствовал, что сидеть больше не может. Он встал и начал ходить по кабинету взад и вперед. Потом стал бродить вокруг стоматологического кресла, стоявшего в центре комнаты. Затем подошел к окну. За окном был школьный двор, но сейчас он пустовал – первый урок уже начался.
Костя постучал пальцами по подоконнику. Затем принялся изучать настенные плакаты, посвященные большей частью почему-то именно стоматологическим проблемам. Кариес, пародонтоз и прочие неприятности полости рта были представлены на этих плакатах в виде мультяшных картинок и аляповатых четверостиший. Например, проблема пломбирования представала детскому взору следующим образом. В центре композиции располагается рот, в котором явно недоставало одного зуба. Последний убегал в нижний правый угол плаката. При этом он хитро подмигивал зрителю, как будто говорил: «Посмотрим, как вы без меня». В левой части композиции была нарисована пломба (как должна изображаться пломба, автор, видимо, не очень понимал и потому нарисовал белый квадрат, на котором просто написано: «Пломба»). Пломба тоже улыбалась, но не хитро, как убежавший зуб, а добродушно и открыто. То, что и у пломбы есть свой рот, должно было, вероятно, удивить всякого любознательного малыша. Тем более что зубов во рту у пломбы не наблюдалось. Комментарий в виде четверостишия был следующий:
Не секрет, что так бывает,Зубы тоже убегают,Вставим пломбы там и тут,Будет в ротике уют.
Костю умилила строчка «Вставим пломбы там и тут». Этой фразой автор явно готовил бедного ребенка к печальному факту, что пломб в его жизни будет много, и нечего по этому поводу нюни распускать. «А пломбы всё ставят и ставят, а зубы бегут и бегут», – мысленно переделал известные поэтические строки на стоматологический лад Костя. Но все это было бы мило и забавно, если бы не еще один плакатик, висевший рядом. На нем был все тот же призыв чистить зубы и лечить пародонтоз и кариес, но картинка. Картинка была запредельной. На ней вышеупомянутые болезни изображались в виде бесформенных человечков, которые живут во рту. Один, в кепке-аэродроме, с большими усами и с надписью «КАРИЕС» на груди, стоит за прилавком, где выставлены детские зубки, и на каждом стоит ценник. Пафос картинки понятен – вот, мол, как болезни лишают нас зубов, но кавказская внешность усатого продавца смущала. К тому же диковато выглядело то, что он эти зубы еще и продает. То есть наживается. «М-да, – подумал Костя, – до дружбы народов здесь еще срать и срать».
В этот момент в кабинет вошла завуч. На ней был строгий бордовый костюм, а на голове возвышалась допотопная укладка, которую во времена Костиного детства школьники называли «вшивый домик».
– Здравствуйте, – сказала завуч дружелюбно и протянула руку для пожатия. – Извините, что не могу принять вас у себя. Ремонт.
На слове «ремонт» она развела руками и тут же проверила сохранность прически легким прикосновением пальцев.
– Ничего страшного, – сказал Костя и сел на стул у стены.
