Маргарет Этвуд - Орикс и Коростель
Джимми никогда не был в городе. Только видел по телевизору – бесконечные рекламные щиты, неоновые вывески и ряды домов, высоких и низких, нескончаемые грязные улицы, бесчисленные машины плюются клубами дыма из выхлопных труб, тысячи людей спешат куда-то, веселятся, безобразничают. Были и другие города, близкие и далекие, некоторые получше, почти охраняемые поселки, говорил отец, и дома в них за высокими заборами, но эти города по телевизору показывали редко.
Люди из охраняемых поселков старались в город без необходимости не выбираться и никогда не ездили в одиночку. Они называли города плебсвиллями. У всех жителей плебсвиллей имелись удостоверения личности с отпечатками пальцев, но служба безопасности там работала из рук вон плохо: в городах бродили типы, которые могли подделать любой документ и оказаться кем угодно, не говоря уж про всякую шваль – наркоманов, грабителей, нищих, сумасшедших. Так что работникам «Ферм ОрганИнк» лучше жилось всем вместе и под защитой.
Снаружи, где кончались заборы, ворота и прожекторы «ОрганИнк», все было непредсказуемо. А внутри – как всегда, как в те времена, когда папа был маленьким, когда дела еще не приняли серьезный оборот, как выражался сам папа. Мама говорила, что это все ненастоящее, как парк развлечений, и что пути назад нет, и тогда папа спрашивал: зачем разрушать то, что есть? Можно спокойно гулять по улице, разве не так? Ездить на велосипеде, сидеть в кафе на веранде, есть мороженое в стаканчике. Джимми знал, что папа прав, потому что сам Джимми именно так ездил, гулял, ел мороженое.
И все же люди из ККБ, – отец Джимми называл их наши люди, – постоянно были начеку. Когда ставки так высоки, неизвестно, на что решится противник. Противник или противники, их было много. Другие компании, другие страны, разные клики и заговорщики. Вокруг слишком много техники, говорил папа Джимми. Слишком много техники, программ, враждебных биоформ, разнообразного оружия. А еще слишком много фанатизма, зависти и вранья.
Давным-давно, во времена драконов и рыцарей, короли и герцоги жили в замках с высокими стенами, подъемными мостами и бойницами, откуда на врага лили горячую смолу, говорил папа. Охраняемые поселки – то же самое. Замки были нужны, чтобы ты с друзьями сидел в безопасности и никого внутрь не пускал.
– Значит, мы короли и герцоги? – спрашивал Джимми.
– Именно так, – смеялся отец.
Обед
Одно время мама Джимми тоже работала на «Фермы ОрганИнк». Там она и познакомилась с отцом Джимми: они работали в одном охраняемом поселке над одним проектом. Мама была микробиолог, изучала белки вредных для свиноидов биоформ и модифицировала их рецепторы, чтобы те не взаимодействовали с клетками свиноидов, или создавала лекарства-блокираторы.
– Это очень просто, – говорила она Джимми, когда на нее находил стих объяснять. – Плохие микробы и вирусы хотят залезть в клетки через специальные двери и съесть свиноидов изнутри. А твоя мамочка делает для этих дверей замки. – Она показывала на мониторе клетки, микробов, как микробы лезут в клетки, заражают их, и клетки лопаются, увеличенные изображения белков, лекарства, которые мама тестировала. Они походили на прозрачные банки со сластями в супермаркете, что продаются на вес, круглые, разноцветные, длинные лакричные жевательные шнуры. Клетки тоже были как прозрачные банки с крышками.
– Почему ты больше не делаешь замки для клеток? – спрашивал Джимми.
– Потому что я хочу сидеть дома, с тобой, – говорила она, глядя куда-то поверх его головы и дымя сигаретой.
– А как же свиноиды? – тревожился Джимми. – В них же попадут микробы! – Он не хотел, чтобы его друзья-звери лопнули, как зараженные клетки.
– Теперь этим другие занимаются, – говорила мама. Казалось, ей теперь все равно. Она разрешала играть с картинками на ее компьютере, а когда Джимми научился запускать программы, позволила вести компьютерные войны – клетки против микробов. Мама говорила, что ничего страшного, если он что-то испортит, данные уже все равно устарели. Но иногда – в те редкие дни, когда мама бывала оживленной, порывистой, деловитой, целеустремленной, – она сама любила повозиться с компьютером. Ему нравились эти дни – когда она вроде радовалась жизни. В эти дни она и говорила с ним по-дружески. Она была настоящей матерью, а он – настоящим сыном. Правда, эти моменты так и оставались моментами.
Когда она ушла из лаборатории? Когда Джимми пошел в школу «ОрганИнк», в первый класс, на полный день. Странно: если она хотела сидеть дома ради Джимми, почему бросила работу, как раз когда он перестал бывать дома? Джимми так и не понял, почему, а тогда был слишком мал и даже не задумался. Знал только, что Долорес, няню с Филиппин, которая раньше у них жила, уволили, и он очень по ней скучал. Она называла его Джим-Джим, улыбалась, смеялась, готовила яйца, как ему нравится, пела песенки и баловала его. Но Долорес пришлось уйти, потому что теперь с ним всегда будет его настоящая мама – мол, это же хорошо, – а ведь никому не нужны две мамы, правда?
Нет, нужны, думает Снежный человек. Еще как нужны.
Снежный человек ясно видит свою мать – мать Джимми, – как она сидит за кухонным столом, все еще в утреннем халате, а он возвращается из школы обедать. Перед мамой стоит нетронутая чашка с кофе, мама смотрит в окно и курит. Халат ярко-малиновый – Снежный человек до сих пор нервничает, когда видит этот цвет. Как правило, мать не готовила обеда к приходу Джимми, и ему приходилось все делать самому, а она только сухо распоряжалась («Молоко в холодильнике. Справа. Да нет же, справа. Ты что, не знаешь, какая рука правая?»). Голос такой, будто она смертельно устала; может, она устала от него. А может, больна.
– Ты что, заразилась? – спросил он однажды.
– Ты о чем, Джимми?
– Как клетки.
– А, понятно. Нет, я не заразилась, – ответила она. Помолчала и прибавила: – А может, и да. – Но взяла свои слова назад, увидев, что его лицо искривилось в преддверии плача.
Больше всего Джимми хотелось рассмешить ее – чтоб она была счастливой, как раньше, такой, какой он ее, кажется, помнил. Он рассказывал ей забавные истории про школу, иногда приукрашивал, чтобы было смешнее, или просто выдумывал. («Кэрри Джонсон покакала прямо на пол».) Он прыгал по комнате, сводил глаза к переносице и кривлялся, как обезьяна, – проверенный в школе трюк, безупречно срабатывал на мальчиках, а порой и на девочках. Джимми мазал себе нос арахисовым маслом и пытался слизнуть. Чаще всего такие выходки мать нервировали: «Это не смешно, это отвратительно». «Джимми, перестань, у меня голова от тебя болит». Но иногда ему удавалось выдавить из нее улыбку, а то и не одну. Не угадаешь, что подействует.
А иногда она готовила ему настоящий обед, настолько помпезный и торжественный, что Джимми пугался – не знал, по какому поводу такая красота. Столовые приборы, бумажные салфетки, – цветные бумажные салфетки, как на праздник, – сэндвич с арахисовым маслом и вареньем, его любимый, только открытый и круглый. Лицо из арахисового масла с улыбкой из варенья. В такие дни мама обязательно аккуратно одевалась, помада на губах – отражение улыбки на сэндвиче, мама просто лучилась вниманием, слушала его глупые истории и смотрела прямо на него, глаза – синее не бывает. В такие дни мама напоминала ему фаянсовую раковину: чистую, холодную и сверкающую.
Он знал, что обязан восхититься ее старанием, и тоже старался.
– Ух ты, мой любимый, – говорил он, закатывая глаза и потирая живот. Он изображал голод, явно переигрывая. Но бывал вознагражден: она смеялась.
Взрослея и набираясь хитрости, Джимми начал понимать: если нельзя добиться одобрения, то можно вызвать хоть какую-то реакцию. Все лучше тусклого голоса, пустых глаз и усталого взгляда в окно.
– А можно мне кошку? – спрашивал он.
– Нет, Джимми, тебе нельзя кошку. Мы об этом уже говорили. У кошек бывают болезни, опасные для свиноидов.
– Но тебе же все равно. – Это явная провокация.
Вздох, облако сигаретного дыма.
– Другим не все равно.
– Тогда можно мне собаку?
– Нет. Собаку тоже нельзя. Тебе что, нечем у себя в комнате заняться?
– А попугая?
– Нет. Все, перестань. – Она уже не слушает.
– А можно мне ничего?
– Нет.
– Вот и хорошо, – кричал он. – Мне нельзя «ничего». Значит, мне полагается что-то! Что мне можно?
– Джимми, ты иногда жутко меня бесишь, ты знаешь об этом?
– А можно мне сестренку?
– Нет!
– А братика? Ну, пожалуйста!
– Нет – значит «нет»! Ты меня слышишь? Я сказала «нет»!
– А почему?
Теперь дело в шляпе. Мать могла заплакать, выскочить из комнаты и хлопнуть дверью. Могла заплакать и его обнять. Или запустить в стену кофейной чашкой и закричать:
– Черт, черт, черт, все без толку! – Она даже могла его ударить, а потом заплакать и обнять. И все это в любых комбинациях.
