Стальной пляж - Джон Варли
— Эта девочка, Бренда, на самом деле куда приятнее, чем ты считаешь. Мы долго говорили после того, как обнаружили, что ты ушел. Можешь ли ты себе представить, насколько глубоко она тебя уважает?
— Более-менее. Калли, я…
— Она ходит на лекции по истории, которые потрясли бы тебя, если бы ты их прослушал — и все единственно ради того, чтобы суметь поддержать разговор, когда ты заведешь речь о "древней истории". Мне кажется, это безнадежно. Некоторые вещи надо пережить, чтобы по-настоящему понять. Я много знаю о двадцать первом веке потому, что я жила в нем. Двадцатый век или девятнадцатый никогда не будут для меня такими же реальными, хотя я очень много о них читала.
— Порой мне кажется, что весь последний месяц выглядел для Бренды нереальным.
— Вот здесь-то ты и ошибаешься. Она знает новейшую историю куда лучше, чем ты можешь подумать, и я сейчас говорю о событиях, происходивших за пятьдесят, за сто лет до ее рождения. Мы уселись и завели разговор… нууу, признаться, по большей части говорила я, рассказывала ей всевозможные истории. Она слушала, как зачарованная.
Калли улыбнулась, вспомнив об этом. Меня нисколько не удивило, что Бренда снискала ее расположение. Мало что моя мать ценит в людях больше, чем умение и желание выслушать.
— Я не слишком много общаюсь с молодежью. Как я ей и говорила, мы вращаемся в разных социальных кругах. Я не выношу их музыку, а они считают меня ходячим ископаемым. Но через несколько часов беседы она постепенно раскрылась передо мной. Словно бы… она стала мне почти как дочь.
Она запнулась, зыркнула на меня и сделала большой глоток пива, поняв, что зашла слишком далеко. Обычно подобное замечание с ее стороны приводило к очередному, я уже сбился со счету, к какому, повторению самого частого из наших споров. Но той ночью я спустил ей это с рук. У меня на уме были куда более важные вещи. Когда я ничего не возразил на ее слова, она, должно быть, наконец поняла, какие серьезные у меня неприятности — потому что наклонилась вперед, оперлась локтями о колени, пристально взглянула на меня и сказала:
— Рассказывай, в чем дело.
Что я и сделал.
* * *
Но поведал я ей не все.
Я рассказал о драке в "Слепой свинье" и о беседе с ГК, что привела к ложному опыту, воспоминания о котором до сих пор были так свежи в моем мозгу. Я рассказал, что ГК пояснил свои действия как лечение от депрессии. В определенном смысле они и были таким лечением. Но я не смог преодолеть себя и выложить ей начистоту, что я пытался убить себя. Есть ли на свете признание более трудное, чем это? Возможно, некоторые люди не усмотрят в этом ничего особенно и с легкостью продемонстрируют то, что специалисты называют знаками сомнения — шрамы на запястьях, дыры от пуль в потолке… Я кое-что читал по этому вопросу во время добровольного заточения в Техасе. Если самоубийство и впрямь — крик о помощи, то, казалось бы, должно быть вполне логично, что человек открыто и честно сознается в своих попытках совершить его, чтобы вызвать сострадание, получить совет, сочувствие, да хотя бы просто дружеское объятие.
Или пробудить жалость.
Может быть, я просто слишком гордый? Не думаю. Я попытался, насколько мог, разобраться в своих мотивах, и не смог разглядеть в них ни тени желания жалости, которую, без сомнения, вызвал бы у Калли. Видимо, это означало, что мои попытки покончить с собой были порождены депрессией, желанием просто-напросто не продолжать жить. А эта мысль сама по себе способна вогнать в депрессию.
В конце концов я скомкал свои чувства и оставил историю без внятного завершения. Уверен, Калли моментально заметила это, но промолчала. Она заговорила не сразу. Я знал, что все случившееся было почти таким же трудным для ее понимания, как и для моего. Духовная близость вряд ли была нашей семейной чертой. Но я сейчас стал относиться к ней лучше, чем многие годы до этого, просто за то, что она слушала меня так долго.
Она потянулась куда-то за холодильник, достала какую-то банку и плеснула из нее в огонь. Пламя тут же взвилось яркой вспышкой, и Калли с улыбкой оглянулась на меня:
— Топленый бронтозавровый жир. Замечательная штука для барбекю — в момент разжигает огонь. Я уже восемь лет пользуюсь им, когда развожу костер для переговоров. Однажды, когда Дэвид меня достаточно раззадорит, я скажу ему об этом. Уверена, он будет продолжать любить меня несмотря на это. Ты не подбросишь в костер дровишек? Их там целая куча как раз сзади тебя.
Я выполнил просьбу, и мы уселись рядышком, созерцая, как они горят.
— Ты кое о чем умалчиваешь, — наконец, произнесла Калли. — Если не хочешь об этом рассказывать, твое право. Но это ты хотел поговорить.
— Знаю, знаю… Просто мне очень тяжело. Столько всего произошло, и я узнал столько нового…
— Я не подозревала об этом методе обманной памяти, — призналась Калли. — И не думала, что ГК может применить его без твоего разрешения.
Но в ее голосе не было тревоги. Как, пожалуй, большинство жителей Луны, она смотрела на ГК как на полезного и очень умного раба. Она могла бы согласиться, как и все остальные, считать его существом, призванным помогать ей всеми возможными способами. Но именно тут ее взгляды расходились с мнением тех ее сограждан, которые признавали ГК еще и самой ненавязчивой и доброжелательной из когда-либо созданных форм правительства.
ГК ни словом не обмолвился о том, что имеет весьма ограниченный доступ за ворота фермы, украшенные двойной буквой К. И так было вовсе не случайно. Калли сознательно настроила всю свою электронику так, чтобы в случае необходимости она могла работать совершенно независимо от ГК. Вся связь с фермой сводилась к одному-единственному кабелю, который вел к Марку III Хасбендеру — он-то на самом деле и заправлял на ней всеми делами. Этот канал связи был оснащен еще и целой серией технических приспособлений, изготовленных друзьями Калли, такими же параноиками, как она сама, и предназначенными для отфильтровки губительных вирусов, бомб замедленного действия, троянов — в общем, всех форм компьютерного колдовства, о которых я не знаю ничего, кроме их названий.
Все это было ужасно неэффективно. Я подозреваю, что еще и бесполезно: ведь ГК был здесь и говорил со мной, не правда
