Татьяна Мудрая - Кот-Скиталец

– У вас, случаем, сатанисты не в моде? – спросила я, памятуя прозвище Даниэля. Оказалось, что попала я даже не в бровь, не в глаз, а в самый зрачок.

– В моде и одновременно в загоне. Мне не льстило, что меня считают своим всякие смутительные личности; однако еще менее мне хотелось делаться тяжким боевым знаменем патриотов. Как видите, в итоге я счастливо избег самой грязи. Но сначала все запуталось так, что мы с Мартом даже подумывали раскинуть костями или разыграть трон в рулетку, только вовремя вспомнили, что в Стране Нэсин азартные игры запрещены и на этом основании Владетель Эрбис, брат моей матери, мог бы оспорить подобное решение вопроса о престолонаследии. Да и корона, кстати, такая удивительная вещь: ты как бы рождаешься с нею, незримой, на темечке и просто за так в канаву свалить уже стесняешься. Не ведаю, к кому из нас троих пришло поистине гениальное решение – возможно, и ко мне. Что не к Королевскому Совету, он же поверху Верховный Суд и понизу то, что у нэсин именуется «диван», двупалатный парламент, – это уж точно. Не посмели бы взять на себя ответственность….В общем, я объявил себя королем-монахом. Просто и изящно! Правда, не вполне согласуется с традицией. У нас такое практикуется в конце царствования, а не в начале, и то не очень. Отец, например, даже на смертном одре не стал принимать постриг – истый воин, говорит, останется воином и на той стороне. А я по натуре скорее философ, чем зубодробитель. Вот королевство и осталось за Мартином. Народ им восторгается, Владетель признал. Правда, волокита с коронацией, присягой и помазанием на царство тянется года два с лишком, но представительство Инсании в Шиле не закрывалось ни на минуту. Эрменхильда – королева-мать: почетно и нехлопотно. Несмотря на житейскую хрупкость, за свои права постоять может вполне – что перед Советом, что перед аристо, что и перед народом андрским. Вот так я…

– Удрал с трона, свалив последствия на других. Очень своеобразная трусость, по-моему.

– Прослыть трусом – для этого нужна храбрость особого закала, – задумчиво сказал Даниэль. – К тому же прав у меня никак не больше, чем у Мартина Флориана Первого. Желания вот меньше.

Я хотела выдать суфийский парадокс в его стиле: если ты хочешь учить – погоди учить, пока не угаснет желание, хочешь править – откажись, пока твое властолюбие не натворило бед. Однако поостереглась: такое Царствующий Бродяга понимал и сам, иначе бы меня здесь не сидело. Ответила только:

– Я уверилась, что король-монах вполне может действовать в наших интересах и начать переговоры с Советом и народом андрскими.

– Мирные переговоры, – уточнил он.

– Разве у Триады с андрами война?

– Ох, не лукавьте. Сами же заключили союзы невмешательства с аристо и купцами, наводнили города своими агентами, так что простому андру и сплюнуть некуда; подружились с молчунами, каурангами, манкаттами и даже с верными из верных – фриссами.

– Вот чего не знаю – так про фриссов.

– Это я предвижу недалекое будущее.

– Ладно, будем договариваться в свете будущих перспектив, – мы с БД улыбнулись друг другу. Он подозвал Киэно, я свою дочь. Манкатта пришла, касаясь боком ног Серены, и когда она прыгнула на плечи хозяину, мне показалось, что этим ласковым движением, как обручем, были соединены все трое.

– Вы никогда не чувствовали себя ущемленным? – спросила я на прощанье.

– Чем бы это? Старый парк научил меня странствовать; беспечные наставники – извлекать знание и смысл изо всего, что подвертывается по пути. А Мартин и Эрмина – любви, которую можно унести с собой в заплечном мешке, – ответил Бродяга Даниэль так тихо, будто говорил с одним собой.

После того, как мы разобрались с кое-какими земными и практическими вопросами (БД публично, во время совместной трапезы, обещал почистить контакты, навести мосты и употребить влияние – нет, не на брата, а на кое-каких единомышленников, работающих в дипкорпусе: окольные пути – самые короткие и надежные изо всех, под любое строение подводится невидимый сверху фундамент), после всего этого я покинула их троих, заручившись Серениным согласием не ввязываться ни в какие геройские истории. Отрывать ее от такого незаурядного двуногого было бы непедагогичным. Артханга и прочих собаков я забрала, уповая на боевые способности своенравной Киэно. Проводить дочку до дому было кому – весь окраинный Лес кишел нашим народом, который знал о судьбоносных контактах поболее моего. Ну, а от того, от чего, по всей видимости, действительно было необходимо оберегать этих двоих прекраснодушных ослов (за ослов извиняюсь, хотя никак иначе их не определишь) – не убережешь никого и никак. Состояние это временное, хотя почти неизбежное, все мы, даже самые умные из нас, время от времени в него впадаем, и – поистине – лучше этого нет ничего на всем широком белом свете.

Бездомник Даниэль. Не знаю, как передать мои ощущения. То ли мое кхондское умение глядеть сквозь фонетический облик слов, таких порой незначащих, заставляет меня стыдиться громких и обязывающих к чему-то этакому выражений, то ли главное все одно не передашь… Словом, передо мною был явственно распознаваемый гений. Как описать то, что некогда смутно просвечивало через Серену, а теперь – в ином человеке – открылось мне во всей очевидности? Ну, вот вы иногда улавливаете яркую математическую одаренность, хотя ни в формулах, ни в уравнениях не смыслите ни фига: просто из-за принципиально иного, чем ваш, видения мира, которое обнаруживает себя на каждом шагу. Или, скажем, музыкальный талант, несмотря на то, что его творения никак не стыкуются с вашими слуховыми стереотипами… Потому что все, что в вас осталось чистого и здорового, отзывается на присутствие иного. На очарование незаурядности и непредсказуемости. На свет, которым и вы сами можете заразиться, если повезет. Нет, все-таки – как передать через время, бумагу, чернила и типографскую краску это сияние? Если гений – гений религиозный, то лишь громоздя в описаниях Пелион на Оссу, чудо на чудо; примысливая, если ничего подобного не было, – чудеса наивные, простецкие, как сам передатчик событий. Торопясь удержать неуловимое, прикрепить к листу пером, как бабочку булавкой. Не напрасно пророк Мухаммед так противился тем, кто описывал его «личные» чудеса: человеческому опыту не дано распознать чуда, отделить его от обыкновенности, мы способны фиксировать только частоту и редкость происходящего и делать дедуктивные выводы – вот это возможно, а то – нет, ибо никогда не бывало подобного.

Единственное чудо Мухаммеда – Коран, книга, что протекла сквозь него и осталась на земле свидетельством; единственное чудо Мессии – он сам по себе. Вторгается ли иная реальность в нашу повседневную, домашнюю? Конечно. Штука в том, что мы того не улавливаем: нас притягивает фальшивка. Дьявол – куда более лихой чудотворец, показушник и фокусник, чем все пророки вместе взятые. Только его «деяния» не обладают протяженностью во времени и не имеют ни корней, ни цветов, ни плода, по чему и распознаются. «Соперник твой – он куцый, не имеет сына» – смеялся над такими Абу-ль-Касым.

Гений. Это слово возникло во мне спонтанно, пока я мерилась взглядом с БД. Как иначе описать обаяние его летучих жестов и мимики, голоса и улыбки? Искушение его гениальности – это больше всего искушение его обыкновенности: он единственное, как тебе кажется, существо во всех мыслимых и немыслимых мирах, к которому тебе не надо притираться и приспосабливаться.

Чудо, о котором никому толком не расскажешь. Праздник, который всегда с тобой. Мне ли, очарованной, винить Серену за безрассудство?

У того, кто живет бытом, длящейся ближней жизнью, мгновения повисают на ногах гирями. Живущий единственно настоящим мгновением обретает крылья. Аватара Гермеса Трисмегиста.

По прибытии домой я лицом к лицу встретилась с той невинной интригой, которую то ли предвидел, то ли просто унюхал Даниэль… Да уж, абстрактные беседы пусть ведут любовные парочки – мы с Артом по уши сидим в конкретике.

Раненая фрисса Иоланта поправлялась куда быстрее, чем все ожидали. Через неделю стало вполне очевидным, что из смертельной ситуации она выкарабкалась, зараза к ней уже не прикинется, а крепость мышц и безотказное функционирование пищеварительного тракта не замедлят подоспеть. Лежала она в полевом лагере сукков, где над нею был устроен легкий навес: жен и детей здесь не держали из соображений безопасности, так что было тихо и уютно. Из похожих соображений ее не поместили ни к мункам, ни к нам – незрелые юнцы всех трех народов шумели невыносимо. Взрослые мунки появлялись для того, чтобы перепеленывать ее и поить снадобьями – с простейшей ручной работой справлялись пожилые кабаны, копыта и «хобот» которых оказались более ловки, чем я думала.

Пока сукки перекатывали кобылицу на чистое покрывало и убирали старое, испачканное сукровицей, массажировали ноги и спину, невольно затевались разговоры. Ума у Иоланты, по нашей прикидке, было не более, чем у мункского подростка, но всеобщим языком Триады она владела недурно, и сквозь ее школярство просвечивали удивительная доброжелательность и, главное, тяга к неизведанному. Это некоим образом возмещало огрехи ее аналитического мышления. Было последнее качество чем-то большим, чем рассудок, смутным подобием кхондского «чистого чутья» – своего рода интуиции, позволяющей распутывать новую и сложную мысль не от слова к слову и от фразы к фразе, а по отдельным лексемам, интонациям и намекам. У андров подобное умение так и осталось невостребованным: сами они воспринимают внешний слой речений, поэтому их так легко обмануть любому нашему бойкому говоруну.